Без Отечества… Цикл ’Без Веры, Царя и Отечества’ - Василий Сергеевич Панфилов

Ссорится с консьержем последнее дело, но и тратить время на беседы со скучающим стариканом я не имел особого желания. Поэтому вежливо покивав, узнал о славном боевом прошлом дядюшки Жака, отговорился недостатком времени и ушёл в банк.

Несовершеннолетнему, да ещё и гражданину другой страны, открыть во Франции счёт не так-то просто. Но как обычно это и бывает, нашлись обходные пути. Всё, разумеется, полностью законно… просто надо знать, куда и к кому стучаться.

Рекомендательные письма сделали своё дело, счёт был открыт в кратчайшие сроки, и всего через два часа, открыв не только счёт, но и арендовав ячейку, я отправился за привезёнными из Дании книгами.

— Переезжаешь? — удивился дядюшка Жак, вздёргивая кустистые брови, — Уже?! Быстро иудейка в этот раз…

Последнюю фразу консьерж пробормотал себе под нос, так что мне могло и послышаться.

— Нет? — он покивал, посасывая трубочку, — Ну да, ну да… С другой стороны — квартира, между нами, хотя и дрянь, но недорого, да и расположение удачное.

Смелость его объяснялась не только военной пенсией, но и тем, что Папиашвили владеет не всем зданием, а именно мансардой. Какая-то сложная система долевого домовладения, подробности которой мне не слишком интересны, так что я особо не прислушивался, пропуская ворчанье, сопенье и кхеканье старика мимо ушей.

Понял только, что дядюшка Жак — человек заслуженный, а Эка — не то чтобы мошенница в юридическом смысле этого слова, а скорее — ловкая и пройдошливая особа, не обременённая моральными принципами. И она, чёрт подери, не француженка! Французы, по крайней парижане, люди хоть с хитрецой, но порядочные, а не всякие там…

Поднявшись со мной (без моего на то желания), консьерж удивлёно вскинул брови, пройдясь по комнате.

— Это надо же… — только и сказал он, зайдя в туалет, засвистев что-то похоронное и брезгливо рассматривая обстановку. Затем дядюшка Жак примерился задом в кресло, ощутимо продавившееся и раскорячившееся под его весом.

— Н-да… — протянул он, осторожно встав и отряхиваясь, — у нас, во Франции, так не принято! Это надо же… Супруга моя здесь приберёт, ты не против?

Сумму он запросил не то чтобы маленькую, но я, сделав поправку на столичные цены и общую засранность квартиры, нашёл её адекватной. Оживившись будущему прибытку, дядюшка Жак выскочил на улицу за извозчиком и помог мне с чемоданами.

— Книги, что ли? — пыхтел он, вытаскивая их на улицу.

— Да, дядюшка Жак.

— Никак ценные? — в его маленьких глазах, спрятанных в кустистых бровях живое, какое-то детское любопытство. Таиться не вижу смысла, и потому откровенно, хотя и опуская некоторые детали, рассказал о своих заработках, надеясь на рекламу.

Во Франции, а тем более в Париже, такого рода деятельность вызывает самое полное одобрение. Здесь всё дышит Историей и Искусством, а французы, не без основания полагая Париж культурной столицей Европы, находят в этом не только удовольствие, но и некоторый профит.

Обычный парижанин, нередко даже такой вот простецкий дядюшка Жак, сносно разбирается в искусстве, и пользуясь возможностью, наполняет своё жилище тем, что он считает предметами искусства или просто милыми безделушками, и как правило, очень задёшево.

Париж, он как Молох, перемалывает судьбы Творцов, приехавших с разных частей света. Лишь немногим из них достаются слава и почести, и совсем немногим — при жизни. Большинству же достаётся безвестность, разочарование, очень часто — чахотка, саморазрушение всеми возможными способами, и ранняя смерть. Но все они, так или иначе, оставляют после себя творческое наследие, пусть даже и остающееся по большей части безымянным.

А парижские обыватели, элегантно небрежные при любом достатке и при любом режиме, имеют возможность приобщаться к прекрасному и смотреть свысока на прочих неудачников, которым не удалось родиться в Париже и даже (о ужас!) во Франции. Они, обыватели, считают себя выше других просто в силу рождения, и чёрт побери, они не так уж неправы!

Нередко бывает так, что картина, купленная у нищего художника, десятилетия спустя составляет основу семейного благополучия. Вещицы, приобретённые по случаю на блошиных рынках, в магазинах старьёвщиков и попросту с рук у обнищавших приезжих, при наличии хотя бы минимального вкуса и чутья, стоят до поры на полках парижан, формируя художественный вкус и украшая жилище. При нужде эти вещицы относятся на блошиный рынок или в антикварную лавку, и парижский обыватель, поправив свои дела, всё такой же элегантный и внешне легкомысленный, обращает свой взор на Творцов, приехавших в Париж из провинции.

— Ну, это правильно, — покивал дядюшка Жак, окутываясь клубами дыма, — ты мне вещички-то показывай, хорошо?

Разобравшись с банком, не стал терять времени и сразу пошёл на почту. От усталости и бессонницы, да на полный желудок, накатила умственная вялость и некоторое равнодушие к происходящему, так что с красотами Парижа и собственно парижскими обывателями решил разбираться потом.

На почте передо мной оказалась пахнущая луком и потом немолодая парижанка, одетая не без претензий на элегантность и кокетство, но страшная, как горгулья. С выразительным торчащим носом, скверными зубами, почти отсутствующими скулами и маленькими, глубоко посаженными тёмными глазами, она необыкновенно походила генерала де Голля, за каким-то чёртом затеявшим игру в переодевания.

Пожилая прелестница вздумала было строить мне глазки, и честное слово, это прогнало весь сон! Одно дело — хмыкнуть при виде интересного типажа, и совсем другое, когда это деголлевский типаж начинает кокетничать!

Стараясь не дышать и не морщиться слишком уж выразительно, я старательно изображал тупого провинциала, решительно не понимающего, что женщина «чуть старше» может многому научить «неискушённого молодого человека». Под конец чуть не сорвался на грубость, сдержавшись только из опасения, что скандал отнимет у меня время.

— Добрый день, месье, — здороваюсь с телеграфистом, крепким мужчиной лет под сорок, протягивая заранее написанный текст и пытаясь не замечать ужимок немолодой кокетки, решившей во чтобы то ни стало записать меня в свои трофеи.

— Куда? — деловито поинтересовался месье, краем глаза косясь на даму и еле заметно усмехаясь.

— Севастополь.

— А, Россия… — взгляд служащего затуманился воспоминаниями, — славный город!

… и неожиданно:

— У меня там дед погиб.

Хмыкаю… а что, собственно, можно ответить на такое?

— На Малаховом кургане, — ностальгически вздыхает служащий, — в рукопашной схватке… Ладно, что там у вас?

Отдав служащему загодя написанный текст, поясняю зачем-то:

— Сёстрам!

— Да… — кивает тот, — Революция!

Ему, французу, всё ясно. Да и что тут говорить? Революция!

А меня внезапно догоняет запоздалая тоска, уже, казалось бы, давным-давно пережитая. Как там сёстры? Когда я был в Дании, справлялся по телеграфу, и всё у них было