После огня (СИ) - Светлая Марина

Он живет в чужом доме, в чужом городе. С молодой женщиной, которую беззаветно любит, и которая оставит его рано или поздно, потому что она тоже имеет право на жизнь.

Что он сделал?

В сущности, то же, что когда-то сделала для него Хильда. Сказал, что она может жить.

Потому что больше некому было сказать. Потому что у нее тоже нет никого.

Рихард бросил на стол конверт с уведомлением из комендатуры. Совсем как Грета только что, уронил голову на сложенную на столе руку. И долго-долго смотрел на этот конверт. Потом поднялся, достал из внутреннего кармана пиджака еще одну бумагу, совсем потрепанную, старую. И устроил ее рядом. Два письма, определявших их жизнь. И думать об этом страшно. Лучше не думать. Он чуть дрожащими пальцами развернул лист и впился глазами в подпись — текст этого проклятого письма он помнил наизусть. Friedrich, 5. Juni 1941.

16

В середине апреля приказ о демобилизации ушел в канцелярию. Пережить Пасху, передачу дел преемнику. И Ноэль Уилсон сможет считать себя свободным. Все. Он вернется домой, во Францию. Стащит с себя проклятую форму. И, может быть, попробует выдохнуть.

Риво довольно посмеивался, полагая, что новость о демобилизации не может не обрадовать его переводчика. Но переводчик, вежливо поблагодарив, с головой погрузился в завершение своих дел, не выражая никакой радости. Для того и явился в комендатуру в субботу, хотя надобности в том большой не было. Ему просто следовало решить, как жить дальше, когда он переоденется в штатское.

Иногда Ноэлю казалось, что теперь он вроде рыбы, выброшенной на сушу. Хватает ртом воздух, но задыхается — воздух совсем не тот, что ему нужен. Одно знал точно — он не хочет возвращаться домой один. Без Греты любой воздух будет не тот. И от любого он станет задыхаться. Хоть в Париже, хоть в Лондоне, хоть в Каире. Он долго-долго смотрел на свое отражение на стекле и понимал, что в этот самый момент уже уверен — с него довольно. Он любит ее. Он ее любит. И больше ничего. Нужно ли больше? Довольно ли этого, чтобы найти выход? Но уж точно довольно для того, чтобы попытаться.

Вечером он заехал к Юберу.

Тот был на редкость трезв и спокоен. Даже выглядел иначе, чем всегда.

— А, это ты… — с порога сказал Юбер, отступив на шаг и пропуская его в комнату, которую он занимал в чужом доме, почти таком же, как тот, где жил Ноэль. С той лишь разницей, что этот дом пустовал — когда-то давно, еще в сороковом, семью отсюда депортировали в Гюрс.

— Нужно поговорить, — сообщил Ноэль, стаскивая шинель. Теперь уже в ней становилось жарко. Это был первый теплый день за долгое время. Даже воздух нагрелся и сохранял тепло до вечера.

Юбер кивнул.

— Пить будешь?

— Нет, не сегодня.

— Как хочешь.

Они прошли на кухню. Юбер рухнул на стул и, опершись на стол, уронил голову на руки, будто вот-вот заснет. Ноэль снова замер у окна и снова вглядывался в свое отражение на стекле.

— Маргарита не прошла денацификацию, — наконец, сказал он.

— Я знаю, — ответил Юбер равнодушно. — Она и не могла. Судьи и учителя денацификации не подлежат. Ты забыл, кто она?

Забыл ли он? Как можно забыть после того, как стало известно, чьей она оказалась вдовой? Она сама говорила ему об этом.

— Нет, я помню прекрасно. А еще я хочу на ней жениться.

Юбер усмехнулся. Помолчал некоторое время, думая о чем-то своем, а потом сказал:

— И это тоже невозможно.

— Это не навсегда. Я ухожу со службы. К гражданским нет такой строгости. Но она не прошла денацификацию.

— И не пройдет, говорю я тебе.

Странно, но голос Юбера звучал вяло. Без злости. И так устало, будто его самого что-то измотало. Ноэль отошел от окна и подошел к столу. Сунул руки в карманы брюк и тихо произнес:

— Если ты не понял… Я прошу тебя помочь ей.

Юбер поднял голову, на губах мелькнула едва заметная улыбка.

— Это не в моих силах. Это вообще ни в чьих силах. Она нацистка. Ею и умрет.

— Тогда я обращусь к Риво.

— Риво первый будет орать, что ты предатель, что тебя надо отдать под трибунал. Его сына замучили до смерти, когда он не успел вывезти своих из страны. Его мальчишка издох, когда ему было всего восемнадцать. Знакомо? Он их ненавидит едва ли меньше меня. Будь его воля, их бы всех сгноили в их же лагерях. Вообрази его реакцию, если ты станешь его просить. Так почему он станет тебе помогать?

— Я не знаю, почему. Но у меня нет другого выхода.

— Тогда ты стучишь в ту дверь, которую никто никогда не откроет.

— Я знаю. Проблема в том, что мне некуда больше стучать, чтобы сделать все по закону.

Юбер приподнял бровь. Та красиво изогнулась на его непривычно бледном лице. Такое выражение у него бывало тогда, когда он желал прекратить разговор, тяготивший его.

— Она совсем задурила тебе голову, братец.

— Да нет… Напротив… Заставила увидеть себя самого. Какой я есть.

— Твою мать, Ноэль, меня всегда выводили из себя твои сентенции!

— А мне на это плевать.

— Что ты думаешь делать?

— Я от нее не откажусь, если ты об этом. Я все равно что-нибудь придумаю.

— Только мне не рассказывай что, а то я вынужден буду доложить об этом. Потому что ты пока еще носишь форму.

— Это на несколько дней.

Оба замолчали и некоторое время просто смотрели друг на друга. Потом Юбер шумно выдохнул:

— Послушай, я могу помочь в чем угодно, но только не в этом. По закону здесь все равно не получится.

— Я знаю. Что у тебя случилось?

То, что что-то случилось, Ноэль понял еще с порога. Он всегда это чувствовал в том, что касалось Юбера. Они были знакомы слишком давно. Трудно было представить себе двух более непохожих друг на друга людей. Но после всего, через что прошли они оба бок о бок, они всегда знали друг о друге самое главное.

Юбер отвел взгляд и, глядя прямо перед собой, словно перестал быть здесь и сейчас, произнес:

— Тетка написала. Мадлен в июле выходит замуж. Оказывается, война закончилась, Ноэль.

Они долго еще о чем-то говорили. Понимали, что, может быть, это последний их настоящий и важный разговор на долгое время. Потом, когда часы показывали начало одиннадцатого, Ноэль отправился домой. Следующего утра он ждал так, как еще никогда ничего не ждал в своей жизни. Он очень долго не мог заснуть, вспоминая то оттенок глаз, то интонации голоса. Ее. Женщины, оказавшейся с ним под одной крышей тогда, когда он совсем не думал встретить Ее. Даже если не простит, даже если смерть Фридриха Леммана навсегда стала стеной между ними, в эти последние часы перед рассветом он жил мыслью о том, что точно поговорит с ней. Потому что не поговорить было нельзя.

Пасхальное утро вышло солнечным и теплым. Лучи скользили по его комнате, словно бы забавляясь и играя с ним. Он открыл глаза и отчего-то улыбнулся. Потом встал, оделся, спустился вниз, на кухню. Варить кофе. И с удовлетворением отметил, что впервые проснулся первым. Лемманы, конечно, отправятся в церковь. Ноэль не собирался. На обед он был приглашен к Риво. Но что, в конце концов, такого, если утро он впервые за долгое время проведет так, как он хочет? Будто бы все хорошо.

Когда он с чашкой кофе направлялся из кухни в гостиную, сверху на лестнице раздался шум. Он поднял голову и увидел Грету.

На ней было то же платье, которое она надевала на концерт. Новое она так и не сшила. На голове красовалась шляпка, подаренная Ноэлем. Заметив его, она смутилась, но продолжила спускаться ему навстречу. Не отводя глаз ни на мгновение.

Уилсон сглотнул и шагнул к ней, едва не пролив кофе.

— Здравствуй, — только и смог выдохнуть он.

— Доброе утро, — улыбнулась в ответ она.

Ночью Грета несколько раз порывалась пойти к нему, но возвращалась в кровать. Она не находила в себе решимости, не находила верных слов. Решив оставить объяснение до утра, ненадолго забылась беспокойным сном. Но и теперь не знала, как сказать все, что думала в эти ужасные дни. Дни без него. И надеялась, что он все поймет. Потому что, кажется, только он один и способен был понять. Все по той же причине — прошлое было одно на двоих. И, может быть, будущее тоже.