Апрельская ведьма - Майгулль Аксельссон

Я не выпускаю мундштук изо рта.

— Сегодня я должна принять душ. От меня уже пахнет. Кроме того, у меня начинаются пролежни, если я принимаю душ реже двух раз в неделю. Вам это известно...

Теперь она уже не щебечет, как попугай, ее голос понизился на целую октаву, когда она устремляется в дверь с подносом в руках:

— Да, но я должна спросить! Я ведь уже сказала!

Она намерена отрапортовать самой Черстин Первой. А Черстин Первая, по-видимому, постарается потянуть с ответом.

Я посмеиваюсь — ничего, подождем.

В «Постиндустриальном Парадизе» Кристина с тяжким вздохом садится завтракать. Так всегда получается — долго-долго мечтаешь, как позавтракаешь одна, — и ни тебе джема, ни чеддера, ни булочек. И определенно — ни покоя, ни роздыха.

Вареное яйцо являет собой жалкое зрелище — оно недоварилось, и половина вытекла. Причем лопнуло оно, разумеется, уже во время варки, белок убежал сквозь трещину в скорлупе пенными хлопьями, будто у яйца вдруг началось бешенство. К тому же Маргарета, обуреваемая неуместным рвением, насушила в тостере аж восемь ломтей хлеба: вон они лежат в плетенке, подгоревшие и остывшие.

— Я обычно не делаю тосты заранее, — говорит Кристина, старательно улыбаясь через стол. Маргарета пожимает плечами, она уже и так совсем расстроилась, пока готовила завтрак, и теперь ей совершенно наплевать на эту завуалированную критику ее кулинарных талантов.

— Ты еще останешься и поспишь немножко? — любопытствует Кристина, пока тоненький слой масла тает и впитывается в ее свежий, еще горячий тост. В масле полно черных крапинок — Маргарета только что намазывала им свой горелый сухарь. Обе молча глядят на масло в крапинку, наконец Маргарета отвечает:

— Да. Если удастся. Но в обед я все-таки свалю.

Кристина серьезно кивает:

— Тогда я оставлю тебе ключ. Когда запрешь, можешь положить его в одну из ракушек снаружи...

Маргарета корчит недоуменную гримасу:

— На крыльце, что ли?

— Ну да. Я купила их, когда мы с Эриком были на Бали пару лет назад... Это была настоящая эпопея — довезти их целыми до дома.

Маргарета чуть слышно фыркает:

— Так они, что ли, настоящие?

Кристина вскидывает на нее взгляд, явно шокированная.

— Разумеется, настоящие.

Маргарета, ухмыляясь, тянется за сигаретами. Ее недоеденный тост с маслом остался лежать на тарелочке.

— Надо же, — говорит она и щелкает зажигалкой. — А я-то думала, гипсовые...

Но как раз теперь, когда пришел Кристинин черед разозлиться, звонит телефон. Ей велят ехать в приют. Немедленно.

Черстин Первая является прежде, чем я рассчитывала. У нее мягкие бахилы поверх белых сандалий, поэтому я ее не услышала. Вдруг дверь в мою палату легонько толкнули — и вот она здесь.

Особенность красивых женщин — у них практически нет лица. Достаточно посмотреть рекламу: у первейших красавиц отсутствуют черты лица, только пара свободно парящих глаз и намек на рот.

То же самое и у Черстин Первой. У нее, разумеется, есть и нос, и щеки, и подбородок, но блестящие глаза и безупречной формы губы настолько подавляют все остальное, что больше ничего и не видно. Вот она хмурит на меня красиво изогнутые брови и вперяет мерцающие глаза в мое убожество.

— У тебя появились новые пролежни?

Я хватаю мундштук.

— Нет. Пока что.

— Но ты сказала Ульрике, что у тебя появились пролежни.

— Какой Ульрике?

— Санитарке, которая приносила тебе сегодня завтрак. По ее словам, ты утверждаешь, будто у тебя появились пролежни...

— Такого я не говорила. Я сказала, что у меня появятся пролежни, если я не приму душ.

— Сегодня у нас нет для этого персонала.

— Я не мылась целую неделю!

— Сочувствую. Но я не виновата, что у нас сейчас не хватает ресурсов. Впрочем, я прослежу, чтобы тебя сегодня подняли и привезли в гостиную. Кресло-каталка — лучшее средство от пролежней, ты ведь знаешь. Сегодня, кстати, у нас лото. А потом будет петь хор.

Меня корежат спазмы, голову мотает так, что едва удается удержать в губах мундштук. И все-таки я ухитряюсь выдуть корявый протест:

— Я не хочу играть в лото. И никакого хора мне не нужно. Я хочу под душ.

Черстин Первая терпеливо ждет, пока я выдую свой ответ до конца. Потом улыбается:

— Ты поймешь, как это здорово, едва там окажешься. И кто знает, может, сегодня ты выиграешь апельсин? А кстати, сегодня нам надо прибраться в твоей палате. Да и тебе, собственно, не повредит сменить обстановку.

Мундштук выпадает у меня изо рта и соскальзывает в сторону, я пытаюсь его поймать, превозмогая спазмы. Но Черстин Вторая не торопится, она стоит, приветливо улыбаясь, и смотрит, как я судорожно хватаю ртом воздух. Наконец поймав мундштук, я выдуваю единственное слово:

— Обстановку?

Улыбка Черстин Первой делается еще шире.

— Конечно. Тебе надо перебраться к другой пациентке. Правда, здорово?

Я медленно выдуваю:

— Нет!

Черстин Первая наклоняется надо мной и замирает, голос ее становится грудным:

— Какая жалость, а я-то думала, тебе понравится, что рядом с тобой будет живая душа. — Она выпрямляется, сложив руки на груди. — Слушай, мне очень жалко! Но я ничего не могу поделать, придется меняться, потому что Фольке из двухместной нужна отдельная палата. Он очень плох, вся его семья едет сюда. Его мы поместим в твою палату, а тебя — к малышке Марии.

Я зубами впиваюсь в мундштук, хоть и боюсь, что от моих подергиваний шланг может разорваться. Тогда я лишусь голоса, пока на дежурство не заступит Черстин Вторая со своей сменой. Или пока завтра утром не придет Хубертссон. От этой мысли меня охватывает паника, но я все равно не в состоянии разжать челюсти и отпустить мундштук. Я выдуваю:

— К кому?

Слова мигают на экране. Черстин Первая искоса взглядывает на них, направляясь к двери. Останавливается, уже положа одну ладонь на ручку двери, и машет мне другой:

— К малышке Марии, ты ведь знаешь. С синдромом Дауна. Она ужасно милая, как и все они. Они ведь ласковые и добрые — соль земли, знаешь ли. И все-все — славные очаровашки. У нее тебе есть чему поучиться!

У меня перед глазами вспыхивают белые молнии, и судорога, не похожая на привычные спазмы, сотрясает мое тело. Я закрываю глаза. Тьма объяла горизонт. Буря приближается, и единственное, что я могу, — это ввериться ее силам.

Близнец-насос

...и скажешь сам себе в ванной:

я — не самый любимый ребенок.

Любимый, когда подходит итог,

и гаснет свет, и мрак наползает,

когда ты заперт в искореженном теле

под одеялом, под горящим автомобилем,

и насквозь прорывается алое пламя

под твоей головой прожигая асфальт

или пол или подушку,

нелюбимы мы все,

или, напротив, мы все — любимы.

— В приют? — переспрашивает Маргарета. — Я думала, ты работаешь в центральной поликлинике.

Кристина влетает в кухню в поисках ключей. На ней уже снова ее мохнатое манто.

— Ну да. Но я еще и семейный врач, и у меня там есть пациенты...

Найдя связку ключей на скамье возле плиты, она пытается снять с нее ключ от кухонной двери. Но пальцы не слушаются, и прозрачная кожа покрывается пятнами.

— Давай сюда, — говорит Маргарета, она все еще сидит за столом. — Давай, я попробую...

Кристина застегивает пуговицу, пока Маргарета снимает ключ со связки — раз и готово:

— На, держи!

Маргарета протягивает ей связку, ключ от кухонной двери ложится на стол. Какое-то мгновение обе не сводят с него глаз, и в ушах у них отдается голос Тети Эллен: «Нельзя класть ключи на стол! Это к несчастью!» Маргарета хватает ключ и, усмехнувшись, сует его в карман джинсов.

— Да, — говорит Кристина, и вид у нее уже не такой затравленный. Скорее нерешительный. — Да. Тогда — всего тебе хорошего. Созвонимся...

Маргарета чуть скривилась:

— Само собой. И тебе всего хорошего.

— На могилу заедешь?

Маргарета кивает:

— Если успею до темноты...

— А к Биргитте?

— Э! На этот раз она доиграется...

Наступает молчание, потом Кристина, кашлянув, добавляет:

— Вот именно. Ладно, созвонимся. А теперь мне надо спешить...

Она вдруг едва заметно качнулась, будто собралась сделать шаг вперед, по направлению к Маргарете. Но та останавливает ее, выпустив в ее сторону облачко дыма.

— Эрик, — произносит вслух Кристина, поворачивая ключ зажигания. Она часто произносит его имя, когда остается одна, не потому, что скучает по нему, просто мысль о нем придает ей твердости. Сейчас ей это необходимо. События последних суток словно отдернули прочь некую завесу — серо-стальную бархатную портьеру, колыхающийся железный занавес — и обнажили минувшее. Но, позвав Эрика, она забыла об этом, словно от его имени занавес снова задернулся и теперь можно жить так, будто того, давнего, и не было вовсе. Да, когда Эрик рядом, прошедшее мертво, но стоило ему уехать, как оно снова заворочалось и дышит в затылок.