Назад к Мафусаилу - Бернард Шоу

Часть II

Евангелие от братьев Барнабас

Первые послевоенные годы{142}. Просторный, хорошо обставленный кабинет. За письменным столом сидит и пишет представительный господин лет пятидесяти, во всем черном. На нем не пиджак, а сюртук и белый галстук. Жилет у него, правда, не совсем такой, какой носят священники, и воротничок застегивается не сзади, а спереди, но весь его преисполненный достоинства вид, равно как атмосфера процветания, чувствующаяся в комнате, наводят на мысль, что перед нами духовное лицо. Тем не менее ясно, что человек этот — не настоятель собора и не епископ; у него также слишком интеллигентное лицо для типичного приверженца свободной церкви; не может он, наконец, быть и главою какого-нибудь крупного учебного заведения — у него недостаточно замученный вид.

Своими большими окнами с широкими удобными подоконниками кабинет выходит на Хемстед Хис{143}, за которым виднеется Лондон. Кабинет залит солнцем — на дворе яркий весенний день. Если стать лицом к окнам, справа окажутся камин, где догорают поленья, и, на коврике перед ним, два покойных кресла. Сбоку от камина, в глубине, дверь. Под окнами, чуть влево от середины, письменный стол, за которым, повернувшись вправо, так, что нам виден его профиль, и сидит вышеупомянутое духовное лицо. С левой стороны комнаты — диван; с правой — пара чипендейловских стульев{144}. Посреди комнаты, напротив письменного стола, квадратный, обитый кожей табурет. Стены заставлены книжными стеллажами: сверху полки, внизу ящики.

Дверь распахивается, и в ней появляется джентльмен примерно тех же лет, что духовная особа, только пониже ростом и с бородкой. На нем поношенный твидовый костюм, а сам он выглядит и держится попроще, чем хозяин.

Духовная особа (фамильярно, но сухо). Хэлло! Я ждал тебя с пятичасовым поездом, не раньше.

Джентльмен в твиде (медленно входя). Я решил поторопиться. Мне надо кое-что тебе сказать.

Духовная особа (бросая перо). Что именно?

Джентльмен в твиде (поглощенный своими мыслями, опускается в кресло). Я наконец определил срок. Он составляет триста лет.

Духовная особа (порывисто выпрямляясь в кресле). Какое совпадение! Просто изумительно! Когда ты перебил меня, я как раз дописал: «Самое меньшее триста лет». (Хватает рукопись и указывает пальцем.) Вот. (Читает.) «Человеческая жизнь должна длиться самое меньшее триста лет».

Джентльмен в твиде. Как ты пришел к этой мысли?

Дверь отворяется, горничная вводит молодого священника.

Горничная. Мистер Хэзлем. (Уходит.)

Посетитель явился так некстати, что хозяин забывает даже подняться, и оба брата с откровенным неудовольствием смотрят на вошедшего. На Хэзлеме костюм табачного цвета, и лишь воротничок запонкой назад выдает его принадлежность к духовному сословию. Улыбаясь, как школьник, — так простодушно, что на него невозможно рассердиться, он сразу же, явно без всякой подготовки, вмешивается в разговор.

Хэзлем. Боюсь, что пришел совсем некстати. Я здешний приходский священник и, по-видимому, должен навещать свою паству.

Джентльмен в твиде (ледяным тоном). Нас, знаете ли, нельзя отнести к числу прихожан.

Хэзлем. Ну это, с вашего позволения, не столь важно. Большинство моих прихожан — люди темные, как вода в луже. Здесь почти не с кем поговорить, а о вас я много слышал. Надеюсь, мое посещение не слишком обременит вас? Конечно, если я мешаю, я мигом улетучусь.

Духовная особа (встает, обезоруженно). Присядьте, мистер… э-э…

Хэзлем. Хэзлем.

Духовная особа. Мистер Хэзлем.

Джентльмен в твиде (встает и указывает на свое кресло). Прошу. (Направляется к чипендейловским стульям.)

Хэзлем (садясь). Весьма благодарен.

Духовная особа. Это мой брат Конрад, доктор Конрад Барнабас, профессор биологии в Джерроуфилдском университете. А меня зовут Фрэнклин, Фрэнклин Барнабас. Я некоторое время носил сан.

Хэзлем (сочувственно). Обычная история. Если в распоряжении семьи есть вакантный приход или если ваш родитель нашел протекцию, вас волей-неволей толкнут на церковную дорожку.

Конрад (садясь на тот чипендейловский стул, что подальше, и усмехаясь в ответ на реплику священника). Гм!

Фрэнклин. Бывает и так, что совесть заставляет вас свернуть с этой дорожки.

Хэзлем. Конечно бывает. Но куда податься такому, как я? Я не настолько интеллигент, чтобы терзаться сомнениями, когда мне дают готовое место и лучшего не предвидится. Смею сказать, вам, наверно, было тесновато в рамках церкви; мне же удобно и в них. Во всяком случае, на мой век этого хватит. (Добродушно смеется.)

Фрэнклин (с новой энергией). Слышишь, Кон? Опять то же самое: на его век хватит. Люди не принимают жизнь всерьез — она для этого слишком коротка.

Хэзлем. Разумеется, такая точка зрения тоже вполне возможна.

Фрэнклин. Меня, мистер Хэзлем, никто не толкал на духовную стезю. Я сам почувствовал потребность ходить перед богом, как Енох{145}. Однако, просвященствовав двадцать лет, я понял, что остался прежним самодовольным невеждой и мне недостает по меньшей мере ста пятидесяти лет, чтобы приобрести опыт и мудрость, на которые я притязал.

Хэзлем. Как поразмыслишь хорошенько, так видишь, что старику Мафусаилу следовало бы дважды подумать, прежде чем избрать себе жизненный путь. Знай я, что мне предстоит прожить девятьсот шестьдесят лет, я вряд ли стал бы священнослужителем.

Фрэнклин. Если бы люди жили хоть треть этого срока, церковь была бы совершенно иной, нежели ныне.

Конрад. Будь у меня надежда прожить девятьсот шестьдесят лет, я стал бы настоящим биологом, а не ребенком, едва начинающим ходить, как теперь. Так ли уж вы уверены, что из вас не получилось бы хорошего священника, если бы вам было отпущено на это несколько сот лет?

Хэзлем. Ну, дело тут меньше всего во мне. Стать приличным священником не так уж трудно. Мне не по душе сама церковь. Я не мог бы терпеть ее целых девятьсот лет. Я непременно порвал бы с нею. Знаете, стоит нашему епископу, а он у нас — форменное ископаемое, отмочить что-нибудь слишком уж ветхозаветное, как у меня в саду начинает порхать птичка.

Фрэнклин. Птичка?

Хэзлем. Вот именно. Та самая, что в конце весны целыми днями чирикает: «Тут или фьють! Тут или фьють!» Жаль, что мой отец не выбрал для меня другую карьеру.

Горничная возвращается.

Горничная. Есть что-нибудь на почту, сэр?

Фрэнклин. Вот. (Протягивает пачку писем.)

Горничная подходит к столу и берет их.

Хэзлем (горничной). Вы уже предупредили мистера Барнабаса?

Горничная (смущенно). Нет еще, сэр.

Фрэнклин. О чем?

Хэзлем. Она собирается уйти от вас.

Фрэнклин. Вот как? Очень жаль. Надеюсь, мы в этом не виноваты, мистер Хэзлем?

Хэзлем. Напротив. Она вполне довольна местом.

Горничная (краснея). Я никогда ни на что не жаловалась, сэр. Место такое, что лучше не найдешь. Но я не могу упускать случай. Человек живет один раз. Прошу прошения, сэр. Боюсь опоздать на почту. (Уносит письма.)

Братья вопросительно смотрят на Хэзлема.

Хэзлем. Глупая девчонка! Надумала выйти замуж за деревенского лесоруба. Нарожает ему кучу детишек, проживет жизнь в лачуге, и все только потому, что у парня красивые усики и мечтательные глаза.

Конрад (недоверчиво). А по ее словам, дело в том, что человек живет один раз.

Хэзлем. Это одно и то же… Бедняжка! Парень уговаривает ее чирикнуть «Фьють!» — а выйдет она за него, и придется ей до смерти повторять: «Тут! Тут! Тут!» Прескверно, я бы сказал, устроен мир.

Конрад. Ей, видите ли, не хватает времени уразуметь, в чем истинный смысл жизни. Она так и умрет, не поняв этого.