Passe Decompose, Futur Simple - Дмитрий Савицкий

Перед Четырнадцатой улицей Ким встал, перекинул сумку подальше на спину и, подмигнув черному пацану, выставил плечо наружу. Пахло спертым воздухом, в котором каждая молекула кислорода была упакована в пленку грязи. Платформа надвигалась из дыры туннеля, расширялась, брызжа мутным светом. Ким проверил, не цепляет ли сумка за дверь, по старой привычке несколько раз приподнялся на носках, разогревая лодыжки и легко выскочил наружу.

Он настолько отвык от резких движений, он так давно не двигался вообще, что его круто швырнуло вбок к кафелю колонны. Бородатый бегемот в расползающемся джинсовом комбинезоне сопел, пожирая сандвич. Ким, как ему показалось, изящно вернулся в вертикальное положение, глубоко вздохнул и, прихрамывая, зашагал к выходу. По дороге он напевал речитативом: Водка-травка и и передовая химия… твою мать… son-of-a-bitch, травка-водка и снежок… fucking bastard, козел, снежок с горных склонов шестьдесят первого этажа, музыка Кола Портера, слова Кима Tchuyskhy…

Никто на платформе, кроме супружеской пары, судя по всему с того света, Старого Света, глядевшей с ужасом на его немытые лохмы, засаленные десантные брюки и бутсы, никто не шевельнул и ресницей, не дернул зрачком. Нью-йоркская толпа самая натренированная в мире. Человек-паук упадет тебе под ноги с крыши Крайслер-билдинга, а ты перешагнешь и пойдешь дальше. Безрукий пуэрториканец выпалит у тебя под носом из кольта с помощью шнурка, зажатого в зубах и грязного пальца ноги, а ты все равно пойдешь дальше, на этот раз перешагнув через труп молодой толстухи, в которую с разгона и впилась пуля-дура… Молоденькая красотка с хозяйственной сумкой в руке выйдет из-за угла в чем мать родила двадцать один год назад, и если ты вздрогнешь, если ты обернёшься, значит ты, man, не из этого города, значит ты, ковбой, не из нашего штата, моряк не с этого корабля, you're not a new-yorker!

— Are you? — спросил он вслух. Последнее время Ким часто говорил сам с собою, как и огромное количество жителей этого города — люди манхеттонской толпы, люди в скверах и на перекрестках почти всегда шевелили ртами.

Пережевывали одиночество.

На улице — диафрагма 16, выдержка 250 — солнце уже било во всю, как перед нокаутом — прямыми в голову. Ноги еще немного дрожали. В голове время от времени звонили кухонные колокольчики. Он решил не переть на Бродвей к Ллойду, обещавшему три сотни на месяц и повернул на запад, домой. По дороге он заскочил в винную лавочку и купил пива. Дэз наверняка еще была в постели.

Перед самым домом диафрагму пришлось закрыть до 22 — солнце плавило камень. Дормэн в холле ковырял отверткой в разобранных внутренностях вентилятора и лишь махнул свободной рукой, приветствуя Кима. В лифте пахло химической весною. Он открыл дверь поворотом ключа и легким ударом колена. Дэз сидела в подушках, держа на голых составленных коленях поднос с кофе. В двадцать три года, в почти что двадцать три она все еще выглядела семнадцатилетней лицеисткой с улицы Нотердам-де-Шам. "Щелкунчик" — звал ее Борис. Большеротая, длиннолягая, с вечно растрепанными русыми лохмами, с кругами под глазами, с золотисто-медовым лонгайлэндским загаром, от которого ее мальчишеские плечи наконец становились круглыми…

Он поставил пиво в холодильник, зарядил тостер мягким резиновым хлебом и, на ходу, освобождаясь от рубашки, подошел к Дэз. Мокрый кофейный поцелуй. Он выложил на столик два джойнта в фольге, скача на одной ноге, избавился от брюк. Дэз, расплескивая кофе, подвинулась, освобождая место, выстрелил тостер, запахло горелым, Дэз, его Дэз, его девочка, hela, монстр, мама-Дэз, salope, его единственная, его судьба, deesse, жизнь, перегнувшись поставила поднос на пол, и он скользнул, нырнул в ее объятия, которые он оставил три часа назад, исчезая, растворяясь, дыша ею, чувствуя её еще ленивые, еще не проснувшиеся губы на шее, на плече, а её руки — на затылке, на спине, меж ног, дыша ее запахом — детским, теплым, парным, зарываясь в нее всё глубже, всё горячее, всё счастливее, а через четыре часа, когда солнце, оставив кровать, ковер с подносом, ворох одежды, чайный столик, на котором стояла ее голубой замши туфля, перебралось ближе к кухне и высветило длинный бар, заставленный грязной посудой и кассетник, разинувший рот, через четыре таких быстрых, летучих, через четыре привычно счастливых тягучих последних часа она была мертва.

Дэз была мертва.

В старинном зеркале, купленным зимою на Блохе, отражалось августовское небо: огромное, распахнутое, с клубящимися облаками — похожее на неприбранную постель.

Четверть одиннадцатого звонко ударил церковный колокол. По пустой улице Дня с отчаянным воем промчался полицейский фургон.

Высокий голый человек, худой и жилистый, коротко стриженный, с аккуратными офицерскими усами и густо заросшей грудью, стоял в зеркале, рассматривая скошенным глазом порез на шее. Солнечный луч горячо горел на голубом лезвии опасной бритвы. Отражалась в зеленоватой воде зеркала и заоконная кровавая герань, и смуглая гроздь его секса, и часть стола, со стоящей среди разбросанных бумаг, магнитофонных кассет, журнальных вырезок и снимков, чашкой кофе.

Борис медленным движением вытер бритву, в зеркале появилось и пропало полосатое полотенце, скорчил зверскую гримасу, обнажив крупные зубы, и вышел из зеркала.

Стерео изрыгало Сибелиуса. Борис, уже в белоснежной, с короткими рукавами рубахе-оксфорд и в черных до колен носках, стоя у окна, пил остывший кофе. Город опять был подернут легким маревом надвигающейся жары и дрожал, как мираж. Бориса время от времени, словно начинался грипп, знобило. Тогда он звонил в Нью-Йорк, но телефон не отвечал. Манхэттенская ночь набрала полной рот гудзоновской воды. La Dame qui Pique ждала его в любое время. Татьяна даже не спросила, зачем нужны были деньги.

Ким их и познакомил. Татьяна приходилась ему дальней родственницей со стороны матери. После того, как Ким перебрался в Нью-Йорк, старуха занялась Борисом вплотную. Приглашала его на бесчисленные коктейли. Подыскивала ему невесту. Знакомила с нужными людьми. Подсовывала книги, о существовании которых он и не догадывался, и, которые, раз прочитанные, на пол, на четверть градуса куда-то поворачивали жизнь…

Однажды она вызвала его поздно вечером. В полутемном салоне она сидела на кожаном пуфе перед горой вываленных на пол вещей. Там были шелковые рубашки с вензелями, галстуки, годившиеся для музейной коллекции, куртки тончайшей замши, полувоенные tenues, один взгляд на которые вызывал в воображении змей, зной, хинин и лианы…

— Граф Увалов, — сказала Татьяна, — глубоко затягиваясь через длинный костяной в серебре мундштук, — как говорит ваше поколение, "сыграл в ящик". Бедный Костя! Ему не было и семидесяти… Розовое бентли и прочее движимое и недвижимое разобрали резвые детки. Граф был настоящим денди, мой друг, и я думаю, кое-что из этих fringues вам пригодится… Вы одного роста, а Костя был худ, как китайская балерина… Вот разве что в плечах…

Она всучила ему чудный смокинг от "Sulka", с полдюжины рубах с вензелями, два костюма, кашемировый блейзер, английский пыльник и он, с удовольствием взял широкополую итальянскую шляпу цвета октябрьской дубовой листвы.

Отказать Татьяне было невозможно. Она запихивала в мягкий кожаный баул ворох спутанных галстуков, швыряла какие-то подтяжки, карманные платки, выложила на ладонь и сунула ему под нос две пары запонок, и все это в каком-то бешеном темпе, словно любая пауза могла оказаться роковой, словно Борис мог бы вставить в неё свое:

— Мне в общем-то ничего не нужно…

— Костик покончил с собой, — сообщила она напоследок. — Надеюсь, вы не суеверны? Он так боялся смерти, что предпочел отправиться ей навстречу. С Гарриком они были дружны в Кембридже… Он приходил ко мне прощаться. Был тих и сосредоточен, словно уезжал с дипломатическим поручением куда-нибудь в Риад…

Борис так и заявился домой — потный, с огромным баулом, в шляпе набекрень, словно и сам только что вернулся из Австралии, Новой Зеландии, с острова Борнео… Его шатало, как от jet lag после перелета. На следующий день он привел домой усатого клошара-поляка, побиравшегося возле метро и спавшего на ступеньках Святого Евстафия. Поляк утащил баул графа Увалова с такой скоростью, что Борис не успел даже вытащить из пачки попрошенную сигарету.

Тем летом поляк стоял возле дверей супермаркета на улице Берже в засаленном смокинге и босиком. Почерневшая шелковая рубаха была расстегнута на груди. Никто больше не звал его Поляком. У него было новое имя Гинзбар…

Шляпа же осталась и напялена была на щербатую голову каменного херувима, чей припухший животик, побитые коленки и цыплячьи крылья, измазанные кладбищенской зеленкой, украшали простенок между окнами спальни. Херувим стоял на обломке неизвестного происхождения колонны и небесную свою близорукость прятал за стеклами темных надтреснутых очков.