Мария и Вера - Алексей Варламов

— Работы-то немного, — размышлял Лафтя, — раскатали б, и на фиг. Ставь как хочешь. Передок тоже б подняли, подруб-то всего на три ряда нужен.

— Да мужиков-то где я возьму? — злилась Руфина. А дед думал, нальет она ему сегодня или нет.

Пьянчужкой Лафтя никогда не был, но выпить, особенно в последнее время, любил. После стакана язык у него развязывался, и все накопившееся за долгое время вынужденного молчания выплескивалось наружу. С женой говорить было бесполезно: когда Лафтя в очередной раз пытался объяснить ей, почему надо отдать мужику землю, Зина затыкала уши:

— И слушать тебя не желаю. Поди лучше воды нанеси.

Лафтя страдал от непонимания и с какой-то очень глубокой, выстраданной горечью говорил:

— Глупая ты старуха!

Пока молоды были, пока были общие заботы, как-то жили, и ничего, а теперь тосковал Лафтя. Пьянел он катастрофически, хватал Руфину за руки и плакал старческими слезами:

— Не стало меня, Руфка, совсем не стало. Раньше б я все тебе сделал.

— Ладно, дедушко, отступись, — говорила она, — нам жаловаться не на что. Отжили уж свое. Молодым-то вот как?

Дед выпивал еще, его худое, костлявое тело сотрясалось, и, сверкая глазами, он восклицал:

— Политика! Знаешь ли ты, глупая женщина, что такое политика? Это экс-плу-о-та-ция экс-плу-о-ти-ру-емых, — он с наслаждением произносил эти чужие слова. — Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Ленина, Сталина — вот что такое политика!

Дед говорил, речь его становилась все бессвязней, потом голова бессильно падала на руки, и, глядя на него, Руфине странно было представить, что когда-то она была молодой, сильной бабой, а дед здоровым мужиком, что они жили вместе в этой избе как муж и жена. Лафтя-то, пожалуй, уже и не помнит. Да и ей самой теперь уже мало верится — уж целую вечность, кажется, старуха.

— Ну, дедушко, вставай. Пора тебе, а не то Зинка домой не пустит.

— Баба… глупая, — тяжело ворочая языком, говорил Лафтя, но послушно подымался и, нетвердо ступая, выходил.

Он шел по улице, как идет в стойло бычок, размахивая руками, что-то бормотал и спорил с самим собой, и Руфину вдруг охватывал безотчетный страх.

Это был их общий страх, то, что чувствовали они все: и Руфина, и Зинка, и дед, — все оставшиеся старские жители, то, о чем они постоянно думали, но о чем даже боялись говорить между собой. И страх этот был куда сильнее боязни, что разгонят колхоз.

Уже много лет смерть обходила деревню стороной, как обходит в засушливое лето дождь. Но все равно она придет, и, сами того не ведая, они стоят в какой-то очереди за ней, как стояли когда-то в Зинкином ларьке. Никто не знает своего места в этой очереди, но как жутко будет тому, кто не успеет раньше других и останется тут последним.

Как ловить рыбу удочкой

Как-то в отрочестве, когда я только начал проявлять интерес к женскому полу, мне попалось в одном из разукрашенных цветами девичьих песенников под портретом Софии Ротару такое изречение: «В любви как на рыбалке: не клюет — сматывай удочки». Сия мудрость меня рассмешила — на воде выросший, обученный рыбачить дедом, я хорошо знал, что если не клюет, надо прикармливать место, менять снасть, насадку, ждать, надеяться на случай, на перемену погоды, но только не отступать. Рыболовом я был удачливым и ожидал такого же везения в делах сердечных, однако, когда мне случилось впервые полюбить, судьба насмешливо разбила мой апломб.

А дело происходило на даче в мое последнее школьное лето, и предметом моих мечтаний была спокойная, рассудительная, лениво дремлющая барышня в красном сарафане на тонких тесемках, не скрывавших ее нежные, вечно обожженные солнцем плечи. Звали ее Аней, она была меня на год моложе, но всегда казалась мне взрослее, чем я, и эта ее взрослость только подхлестывала мой интерес, дальше которого, правда, ничего и не шло.

Мы проводили с Аней целые дни напролет, ездили купаться на карьер, ходили в лес за черникой и сыроежками, а по вечерам смотрели комедии шестидесятых годов в железнодорожном вагоне-клубе. После я провожал ее и засиживался на террасе под огромным, с бахромой ночным абажуром, вокруг которого летали ночные бабочки. Аня жила на даче вдвоем с бабушкой, глуховатой чудесной старушкой, которая ложилась спать в половине одиннадцатого, прослушав по включенному на полную мощность радио последние известия. Уходя, Ксения Федоровна всякий раз внимательно смотрела на нас с Аней, качала головой, но говорить ничего не говорила.

Она спала крепко, а мы сидели в плетеных креслах на террасе и пили чай с мятой. На террасе было полным-полно ящиков с яблоками, огурцами и помидорами, малина, вишня, банки с вареньем и маринадами. Мы пробовали варенье из разных банок и решали, какое отдать Ане и ее маме, а какое достанется прочим родственникам. Придавая лицу таинственное и задумчивое выражение, мы курили с важным видом наши первые сигареты, с важностью выпуская дым через вытянутые трубочкой губы и поминутно стряхивая пепел. И я был влюблен в эти теплые ночи, в Анину бабушку, в террасу, в бесшумных бабочек, в сигаретный дым, в Аню — мне было так хорошо, что я и сам этого не понимал. Потом светало, становилось зябко, у Ани начинали слипаться глаза — я поднимался, выходил на улицу и опасливо глядел в сизую предрассветную мглу: по ночам на участках бегала сторожевая овчарка Найда. Но идти мне было совсем недалеко: до конца улицы, немного по нижней дороге, и вот я дома.

Я спал до полудня, торопливо завтракал, стараясь не замечать подчеркнутой отстраненности моего интеллигентного деда, осуждавшего меня за безделье, шел к Ане, и так начинался наш новый день с купанием, томленьем на песчаном пляже, вечерним фильмом и легкой ночной болтовней. И я думать не думал, что однажды это все куда-то денется.

А кончилось все по моей же глупости. В середине лета на дачу приехал мой старый приятель Артур. Он был меня тремя годами старше, и я во всем чувствовал его превосходство, во всем, кроме рыбной ловли, которой мы оба были фанатично преданны. Артур считал себя великим теоретиком по этой части, в детстве его настольной книгой была потрепанная довоенная брошюра под названием «Как ловить рыбу удочкой», и из нее мой товарищ черпал какие-то поразительные сведения, навроде того, что леску правильно называть лесой, а закидушку донной удочкой, что рябь на поверхности водоема улучшает клев, а удильщик, стоящий в воде босыми ногами, поймает больше, чем сосед, ловящий в сапогах. Исходя из этого, бедняга лез в самую холодную воду, мучил червей, насаживая их, как требовала книжка, радовался захлестывающей поплавок волне, но почти всякий раз я его облавливал, что, впрочем, не мешало ему находить себя более опытным рыболовом и поучать меня, когда и как надо правильно подсекать в противоположную от погружения поплавка сторону.

Правда, не рыбачили мы с ним давно. Он с тех пор, как поступил в институт, на даче не появлялся, а я был до такой степени увлечен Аней, что даже рябь на поверхности нашего карьера не будила во мне никаких чувств. И вот теперь, обрадованный его приездом, я простодушно рассказал другу детства об Ане, которую он помнил толстой капризной девчонкой. Он как-то скривился, проворчал, что лучше бы пошли на зорьке поспиннинговать судачков, у которых нынче самый жор, но я, дурак, был непреклонен, и в тот вечер мы сидели на террасе втроем. Было оживленно, Аня, неуловимо изменившаяся и похорошевшая, прогнала скуку с его лица, Артур рассказывал про университет, тут и там мелькали манящие слова — сессия, коллоквиум, пара, зачет — мы слушали Артура, раскрыв рот, а он между тем ухитрился съесть почти целиком литровую банку золотистого крыжовенного варенья. Потом он облизнулся, довольно откинулся на спинку стула, похлопал себя по намечающемуся брюшку и, плотоядно поглядев на Аню, предложил ей погадать по линиям на ладони. Аня тотчас же согласилась, и ее маленькая ладошка очутилась в его руке. Он держал ее ладони, поворачивая их, поглаживая и разглядывая со всех сторон, и нес какую-то околесицу про бугор Венеры, а я смотрел не отрываясь на Аню и подмечал в ее глазах новое выражение.

Со мной Аня держалась всегда ровно, ей было легко, привычно, тут же в ее взгляде появилась доверчивость, ее лицо показалось мне совсем детским, и я ощутил в душе необыкновенную нежность ко всей ее фигуре, к длинному с капюшоном свитеру, к красным заколкам в волосах, к ее кроссовкам и синим в белую полоску шерстяным носкам, и с этой нежностью я почувствовал боль. Артур вскоре ушел, и нам обоим стало неловко, мы молчали, Аня переменилась, притихла, а я не знал, что сказать. Мне и не хотелось ни о чем говорить, а только сидеть и смотреть на ее лицо, еще ничего не умевшее скрывать.

Когда я вышел, было уже совсем светло, и мне вдруг сделалось тревожно и неловко. Я стыдился признаться самому себе, что люблю ее, полюбил, увидев это преобразившееся лицо, и именно в этот момент я был счастлив, как никогда. Мне совсем не хотелось спать, и в каком-то странном возбуждении я принялся ходить по тенистым дачным улицам, названным в честь женщин-революционерок, как вдруг откуда-то сбоку на меня налетела молчаливая сильная овчарка Найда и сбила с ног могучими лапами. Я лежал на сырой траве, слышал, как дышит мохнатая псина, чувствовал ее запах и даже не пробовал освободиться — с Найдой такие фокусы не проходили. Вызволил меня через полчаса сторож дядя Леша. Он долго ворчал, бурчал, что на улице Клавы Цеткиной давеча покрали доски, а у Ларионовых с Люксембургской обтрясли грушу, и мне почудилось в этом дурное предзнаменование: а что бы было, если бы меня, позорно лежавшего под собакой, увидела Аня?