Легенда о ретивом сердце - Загорный Анатолий Гаврилович

— Настанут худшие времена,— продолжал Святогор,— когда большенные люди переродятся в тужиков, тужики в пыжиков, а те уж вдесятером одного петуха будут резать. Возьми, Илья, меч мой самосек, возьми щит и секиру, и все другое, а конь пусть останется здесь. Требы никакой не надо — поругался я со всеми богами, отверг Перуна-громовержца за то, что не дал мне ее перед смертью!

Илейка смотрел на него со страхом и тайным восхищением. Святогор замахнулся на неведомый, всесильный мир божества. Говорил о нем так просто, как будто бы не однажды видал самого Перуна. Святогор покривился от боли, сказал:

— Теперь прощай и ты, брат!

Он трижды поцеловал его в щеки. Губы его были холодны. Лег лицом вверх, закрыл глаза.

— Наклонись ко мне, брат,— прошептал,— ближе... Еще...

Он тяжело дышал, будто вдувал в Илейку богатырский дух, который еще оставался в нем.

Святогор забормотал что-то бессмысленное о семи лугах и крыльях орлиных, о том, что кто-то дал ему напиться воды из лопуха. Грозил притянуть небо к земле, цепью приковать, смешать земных с небесными. С этим и отошел, испустил богатырский дух. Не пал, но умер. Лежал во весь огромный рост — корявый, как ствол векового дуба, закостенелый, и руки его были сжаты в кулаки. Долго смотрел Илейка в мертвое лицо. Оно было торжественно-суровым, даже морщины не разгладились, а как будто бы углубились. Илейка достал из шапки серебряную монету и вложил ему в отверстые уста, чтобы старому храбру было чем заплатить за перевоз через реку смерти в иной мир, куда он вступал с таким бесстрашием. На минуту стало жаль Святогора — братом назвался ведь, но потом вытащил из пожен свой избитый меч, стал рубить березку. Недорубил: ствол дерева хряснул, и тяжелая каменная плита дрогнула, будто ожила, со скрежетом поползла вниз. Медленно закрывался Святогор — ноги, руки, грудь... лицо. Перед Илейкой была бесформенная скала со следами работы, но такими незначительными... Вот и все... так быстро и просто... Раскрылась скала и поглотила старого храбра, великую погибшую силу. Илейка присел на крышку, думая о том, что пройдут долгие годы, дождевые потоки размоют овраги и каменные глыбы, земля обрушится на гроб Святогора, а сверху вырастет трава и другая березка, и дети будут играть в лапту, где Илейка сидел, думая...

Летел туман, рвался об острые камин.

В рабство

Страшна смерть — мертвые спят непробудным сном, а живые рвут волосы, вопят и режут лицо острыми камнями. Привык к ней Илейка чуть ли не с пеленок; с самого раннего детства шла она за ним по пятам, не раз замахивалась косою. Видел Илейка, как умирают русские люди. И сам думал умереть достойно, ибо на миру смерть красна.Старые, молодые, храбрые, трусливые отдавали свои жизни во имя жизни той, которая родила их, вскормила своею черною грудью, и страшно и радостно было отдать за нее жизнь... Много видел Илейка смертей, но такой — никогда. Воздух наполнился сухим громким треском, будто бы невидимый вихрь сорвал с деревьев листву п кружил хороводом. Летела саранча. Конь Илейки остановился и не смел ступить дальше. Небо стало серым от неисчислимых полчищ трескучей смерти. Она заполнила все — всю необъятную ширь земной тверди, билась о деревья, летела, ползла, прыгала.

Ничто не могло задержать это страшное кочевье. Оно запрудило округу на пять верст серо-зеленым живым потоком и, взлетая, стремилось вперед. Вот уже больше часа дохнуть нельзя было без того, чтобы не поймать зубами отвратительные сухие крылья насекомого. Перепуганный конь вставал на дыбы так, что Илейке стоило большого труда удержать его, и топтал саранчу, бросая с поводьев клочья пены. Будто бы сумерки опустились на землю. Отовсюду бежали смерды с дымящимися факелами и котелками с кипятком; став лицом к крылатому врагу, пытались отогнать, защитить свои посевы. Они кричали, размахивали факелами, по голосов пе было слышно. В одну минуту опустилась на землю грозная туча, будто дым от пожара, и зеленое ржаное поле исчезло на глазах, стало серым, будто покрылось прахом. Саранча облепила деревья и кустарники. Странные поскрипывания свисты неслись в воздухе среди невообразимого треска. Казалось, кто-то невидимый направлял это нашествие. Илейка чувствовал, как холодный пот ручьями сбегал по лицу, а саранча все лезла и лезла, закрывала каждую травинку, каждую кочку, вызмеивалась ручьями, шумела, как проливной дождь, прожорливая, поглощая все. Илейке показалось, что он увидел огромное серо-зеленое туловище со множеством хвостов и хоботов, уродливое, страшное, то, о чем рассказывали в сказках старые люди, не решаясь назвать его собственным именем. Это было заморское чудовище. Качались шеи, и множество голов смотрело в разные стороны выпученными глазами, а над ними дергались шумящие сухие крылья. Обманутый этим впечатлением, Илейка достал меч из ножен, несколько раз ударил по воздуху. Чудище было неуязвимо и все давило своим грузным, с мерцающей чешуей телом. Л смерды метались с одного конца поля в другой, спотыкались, падали, тыкали бесполезными факелами во все стороны, гремели, лязгали железом.

Один из них упал на землю и катался по ней в бессильной ярости, давил телом, бил кулаками крылатую шумящую смерть. Волосы его разлохматились, лопнула на спине рубаха, как от удара кнутом. «Перуне! Перуне! — кричал он,— Порази их своим костылем, испепели их огненным дыхом! Бедные мы! Сирые мы!» Женщина вперила вдаль бессмысленные, широко открытые глаза, стояла, переминаясь с ноги на ногу. Губы ее шептали то ли молитву, то ли брань. Сытые жирные насекомые хлопали по увядшим щекам, по груди и шее, но женщина ничего не замечала. Илейка понял: она шептала имена тех, кто остался в избе, имена детей. Что теперь ждало их? Шарахнулся в сторону конь. Стало жутко. Медленная голодная смерть, когда западают глаза, вспухают животы и тело светится, что ярый воск, и в пустой, ставшей необычайно просторной избе наступает томительная тишина, пока не вползут ящерицы и не устроят там свои гнезда, и жизнь уйдет оттуда, где еще вчера играли дети, где они еще вчера шептали на ночь друг другу страшные сказки. Что в них, в этих сказках? Из каких далеких времен пришли они? И уже завтра сказки обновятся новыми подробностями, когда застучат по столам ложками голодные дети. Илейка увидел молодого парня в пестрядинной рубахе до колен, хлеставшего хворостиною по земле. Парень тяжело дышал, но не переставал избивать насекомых, давить их голыми пятками. Он делал это с таким усердием, словно действительно мог уничтожить весь этот воющий мир. «Вот вам! Вот вам!» — приговаривал.

Влетел в самую гущу саранчи Илейка — сразу стало темно, и живой град осыпал его. Рука сама закружила в воздухе. Смутные глянули деревья, избы — все ветхое, кособокое; мелькнули суетящиеся, как на пожаре, люди. Потом все завихрилось, понеслось стремительно. Лезвие стало зеленым, отвратительно липким. И чем это была не битва? Сколько так продолжалось — Илейка не знал. Смерды смотрели, как неведомый витязь поднимал над собой тучу саранчи и кружился с конем, будто подхваченный столбовыми ветрами.

Совсем обессилел уже Илейка: борьба была слишком неравной, горло пересохло, время от времени из него вылетали хриплые звуки. И тут произошло чудо. Рванул ветер. Сначала он пробежал легкими прыжками, и остатки листвы на деревьях пролепетали что-то невнятное, затем вдруг рванул так, что передернуло судорогой поверхность маленького пруда, заиграл, закружил, понес тучи едкой пыли прямо на хвостатое чудище. Саранча начала подниматься над землей, сдуваемая мощным напором,— будто не один, а тысячи витязей обрушились на нее. Ветер дул все сильнее, наметывая на посевы сухую пыль. Радостным криком огласился дол, когда поднялось наконец проклятое чудище. Тяжелое сытое брюхо его все еще тяготело к земле, то хвост, то голова опускались, но ветер дул всё яростней. Затем чудище обратилось в бесформенную тучу, повисело некоторое время над Илейкой и вдруг со свистом понеслось на север. Только кое-где в лощинах шевелилась еще земля — так долго дымятся после пожара развалины.