Путешествия без карты - Грэм Грин

Ему быстро присвоили офицерский чин (я уже не помню какой), и он отправился в Англию. Кажется, в Гарвиче он пересел на поезд, и тут романтик взял в нем верх: воображение рисовало ему сцену в Английском банке и речь управляющего. Но все обернулось иначе. На платформе (какого вокзала?) его ждал всего–навсего один сыщик в штатском, и в банк они ехать не могли, потому что не было банковского клерка, откомандированного встречать Нурдаля. Клерк же пошел разыскивать начальника вокзала, потому что контролер не пускал его на платформу без перронного билета, а клерк Английского банка категорически отказывался его купить, так как не желал унижаться. Поэт и сыщик долго топтались вокруг мешков, пока, наконец, Нурдалю это не надоело, и он, бросив золото на сыщика, сел в такси и уехал в гостиницу «Чаринг–Кросс».

После встречи в гостинице он исчез с моего горизонта — скорее всего поступил на службу в ВВС, а потом я уехал в Западную Африку, где провел пятнадцать месяцев, собирая бессмысленную информацию из вишистских колоний. За несколько месяцев до его смерти мы встретились еще раз и провели долгий вечер вместе с другими норвежскими друзьями, а поскольку я никак не предполагал, что он последний, то запомнил из него только разговоры, разговоры, сирену воздушной тревоги, стрельбу и снова разговоры. Там, где бывал Нурдаль, всегда возникали споры, но отсутствовала злость. Он был единственным из всех известных мне людей, с которыми можно было полностью расходиться во взглядах на политику и религию, чувствуя в то же время, что он относится к тебе абсолютно непредвзято и доброжелательно. Он не только был доброжелателен сам, он считал, что таков же и его оппонент. Более того, он был в этом уверен. И если подумать, Нурдаль раздавал сокровища, несоизмеримые даже с богатствами Норвежского банка. Я‑то уж точно получил от него в 1931 году свою долю надежды, которую он пронес по раскисшей дороге в Чиппинг–Кемпдене как стакан с аквавитом.

4

Тогда, в 1931 году, я в первый и последний раз сознательно стал сочинять книгу, которая понравилась бы всем и которую в случае успеха легко было бы экранизировать. Смелость города берет, и, написав «Поезд идет в Стамбул», я достиг обе цели, хотя почему поставили фильм, для меня загадка; еще до того, как вышла книга, Марлен Дитрих снялась в «Шанхайском экспрессе», у англичан появился «Римский экспресс», и даже русские сделали «железнодорожную» картину «Турксиб». Фильм, поставленный по моей книге студией «XX век — Фокс», был последним и самым плохим в этом ряду, хотя и не таким плохим, как позднейший телефильм на Би–би–си.

Мне кажется, я понял, как можно сорвать банк, когда посмотрел картину «Гранд–отель», имевшую громадный успех, но, поскольку я не бывал дальше Константинополя, да и там провел всего сутки во время морского круиза, ношу я взвалил себе на плечи нелегкую. У меня не было денег на поездку в Стамбул, и единственное, что я мог себе позволить, — это купить пластинку «Пасифик 231» Оннегера и надеяться, что, если я буду слушать ее ежедневно, она унесет меня далеко–далеко, подальше от коттеджа, крытого камышом, истерика–пекинеза, нескольких жалких яблонь, раскисшей дороги и грядок с салатом.

Чувствуя себя виноватым, я купил билет до Германии, по государственным железным дорогам которой в те счастливые догитлеровские дни путешествовать можно было почти что даром, и доехал до Кёльна… Пластинка Оннегера и другая, менее походящая моему сюжету запись «Прогулки в райском саду» Дилиуса помогли мне гораздо больше, чем это путешествие.

Когда мне стало известно, что «Поезд» внесен в списки Книжного общества, я решил, что могу перевести дух, но судьба приготовила мне новый сюрприз. Дж. Б. Пристли пригрозил возбудить против меня дело о клевете. […]

В последующие годы я не раз испытал на себе, насколько опасен может быть для писателя закон о клевете. Скорее всего, Пристли действительно полагал, что против него ополчился молодой, никому не ведомый писатель. Он заблуждался искренне. Искренность других часто вызывала сомнения. После скромного успеха «Поезда» мое имя стало кое для кого означать «деньги» (против авторов неудачных книг дел не возбуждают). Между 1934 и 1938 годами одна книга («Путешествие без карты») была изъята из продажи, и мне пришлось выплатить небольшую сумму какому‑то врачу, о существовании которого я не подозревал, дважды мне грозили судом за рецензии, напечатанные в «Спектейторе», и, наконец, на меня подала в суд девятилетняя мисс Ширли Темпл, а вернее, представлявшая ее интересы «XX век — Фокс» за критику фильма «Крошка Вилли Винки» в журнале «Ночь и день».

В те черные для писателей дни — они кончились вместе с войной, когда в закон о клевете внесли изменения, — существовала адвокатская контора, которая специализировалась на возбуждении таких дел, сверяя фамилии книжных героев с фамилиями в лондонском телефонном справочнике. Одного моего знакомого служащий этой конторы подстерег у дверей квартиры и показал ему книгу, где, по его словам, действовал гнусный тип с той же фамилией, что и у него (чем необычнее имя, тем больше опасность, отчасти поэтому я и назвал главных героев «Комедиантов» Брауном, Джонсом и Смитом). Служащий сказал моему другу, что, если он захочет подать в суд, его фирма, стоящая на страже интересов граждан, рада будет ему содействовать. Если дело будет проиграно, вы ничего не потеряете, заверил он, тем более что до суда оно вряд ли дойдет. Он знал, что говорил, потому что в те дни издательства не любили скандалов. Они предпочитали выплатить маленькую компенсацию, сведя свои потери до минимума. В случае с «Поездом» издательству пришлось заново набирать около двадцати страниц. Стоимость этой работы вычли из моего гонорара, а вернее, прибавили к моему долгу, который продолжал расти.

Впрочем, не стоит преувеличивать опасность или слишком на нее жаловаться. В каждой профессии свой риск. В те безмятежные дни девушкам, которые покрывали обрезы книг золотом, каждый день выдавали молоко за вредность, а кого должен был опасаться я, как не темных, вороватых личностей с котелками, сдвинутыми на глаза, которые шныряли по лестничным площадкам или, задыхаясь в курятниках своих «кабинетов», выискивали по книгам сцены прелюбодеяния и коррупции? Они вполне могли бы быть моими героями.

Есть в «Поезде» и кое‑что, представляющее научный интерес. Молодая танцовщица Корал Маскер наверняка выступала в «Театр–Ройял» в Ноттвиче, так же как и Анна, героиня более поздней книги «Наемный убийца», и в обеих книгах легко просматривается страсть к драматургии, которая одолевала меня в молодые годы, да так до конца и не умерла. Принимаясь в те дни за работу, я думал прежде всего о том, какая сцена будет ключевой, и даже определял ее положение на листе бумаги, до того как начинал писать. «Глава 3. Оживает такой‑то». Часто в этих сценах я изолировал двух героев: прятал в железнодорожном депо («Поезд идет в Стамбул») или в пустом доме («Наемный убийца»), как будто хотел вырваться из безбрежности романа и разыграть самый важный эпизод на узкой сцене, где можно управлять любым движением героев. Такие сцены резко и драматично замедляют темп романа, так же как в кино крупный план заставляет движущуюся картину замереть на мгновение. Я замечаю, что придерживался этого метода даже в такой поздней книге, как «Комедианты». Если бы я, как встарь, положил перед собой листок бумаги, то, наверное, написал бы на нем: «На сцене кладбище. Оживают Джонс и Браун». Можно сказать, что логической кульминации этот метод достиг в «Почетном консуле»: почти все действие там разворачивается в лачуге, где похитители прячут свою жертву.

«Поезд» и «Почетного консула» разделяют больше сорока лет. Когда писался «Поезд», Гитлер еще не пришел к власти. Это был другой мир и другой автор, которому еще не исполнилось и тридцати. Не думаю, что он подавал большие надежды, разве что полковник Хартеп, начальник полиции в «Поезде» (перекочевавший, как я подозреваю, в мир тетушки Августы из «Путешествий с тетушкой»), описан неплохо. Но когда я читаю последнюю главу, действие которой происходит в Стамбуле, и знакомлюсь с гостиничным клерком Калибджаном и жуликоватым дельцом Штейном, которые представлены отменно лаконично, старый писатель приветствует своего молодого предшественника с известной долей уважения. […]

6

Я всегда питал слабость к своему пятому опубликованному роману — «Меня создала Англия» (большинство читателей этого чувства не разделяют), однако обстоятельства, при которых он был написан, я помню очень слабо. Для меня период с 1933 по 1937 год навсегда останется годами зрелости моего поколения, омраченными депрессией, чья тень упала на эту книгу, и приходом к власти Гитлера. В те дни невозможно было оставаться в стороне от политики, и трудно припомнить детали частной жизни одного человека, когда земля вокруг превращалась в огромное поле боя.