Глазами клоуна - Генрих Бёлль

Пока ванна наполнялась водой, я вспомнил Блотхерта, одного из столпов «кружка», с которым я встречался всего раза два. Он был чем-то вроде «правого антипода» Кинкеля: так же как и Кинкель, он занимался политикой, но отличался от того иными «закулисными связями» и тем, что являлся «выходцем из другого круга»; для Блотхерта Цюпфнер то же, что для Кинкеля — Фредебейль, своего рода сподручный и к тому же «духовный наследник»; однако звонить Блотхерту имело еще меньше смысла, чем взывать о помощи к стенам моей комнаты. Кинкелевские мадонны в стиле барокко — единственное, что вызывало в нем какие-то проблески жизни. Он сравнивал их со своими скульптурами, и по его тону можно было понять, как безмерно они с Кинкелем ненавидят друг друга. Блотхерт занимал какой-то председательский пост, на который метил Кинкель, они были на «ты», так как вместе учились. Я встретился с ним дважды, и дважды он нагонял на меня страх. Блотхерт белесый блондин среднего роста, на вид ему можно дать лет двадцать пять; когда на него ненароком взглядывали, он ухмылялся, а перед тем как заговорить, с полминуты скрежетал зубами; в его словаре всего четыре слова, из них два — канцлер и «католон», и когда он их произносит, видно, что ему уже за пятьдесят и что он походит на гимназиста, состарившегося от тайных пороков. Зловещая фигура! Иногда его сводит судорога, и, сказав несколько слов, он начинает заикаться: «наш ка-ка-ка...»; в эти минуты Блотхерт вызывает жалость, но потом он все же выдавливает из себя окончание слова — либо «...нцлер», либо «...толон». Мария уверяла, что «его образованность не знает границ». Этот тезис так и остался для меня недоказанным, ибо я всего лишь раз явился свидетелем того, как Блотхерт произнес больше двадцати слов кряду: в «кружке» тогда дебатировался вопрос о смертной казни. Блотхерт выступал за казнь «без всяких оговорок», и меня удивило только, что из лицемерия он не пытался утверждать обратное. Его лицо светилось блаженством и торжеством, хотя он с трудом выпутывался из своих «ка-ка»; казалось, что при каждом «ка» он отрубает кому-нибудь голову. Время от времени он вдруг замечал меня и каждый раз безмерно удивлялся; видно, он еле-еле удерживался от возгласа: «Невероятно!», но от покачивания головой он так и не мог удержаться; по-моему, некатолики для него вообще не существуют. Мне всегда казалось, что, если у нас введут смертную казнь, он потребует, чтобы казнили всех некатоликов. И у него есть жена, дети и телефон. Но уж лучше еще раз позвонить матери. Я вспомнил Блотхерта, думая о Марии. Блотхерт будет у нее в доме своим человеком, ведь он каким-то образом связан с Федеральным объединением; мне стало страшно при одной мысли, что Блотхерт станет ходить к ней в гости запросто. Я очень люблю Марию, и ее фразу в стиле юных бойскаутов: «Я должна идти той дорогой, которой должна идти», возможно, следует понимать как прощальные слова древней христианки, входящей в клетку с дикими зверями. Я вспомнил Монику Зильвс и подумал, что когда-нибудь воспользуюсь ее сострадательностью. Она такая красивая и такая приятная, и мне кажется, что Моника еще меньше подходит к «кружку», чем Мария. Все, что она ни делает, выглядит так естественно: возится ли она на кухне — я и ей помогал как-то делать бутерброды, — улыбается ли, танцует или занимается живописью, хотя ее картины мне не нравятся. Моника слишком поддалась Зоммервильду, который внушил ей всякие мысли о «возвещении» и «откровении»; она рисует почти одних только мадонн. Надо попытаться отговорить ее от этого. Церковная живопись не может удасться, если даже во все это веришь и хорошо пишешь. Мадонн пусть изображают дети или благочестивые монахи, которые не мнят себя художниками. Некоторое время я размышлял, удастся ли мне отговорить Монику от ее вечных мадонн. Она не дилетантка и еще очень молода: ей всего двадцать два или двадцать три; уверен, что она — девушка... и это обстоятельство вселяет в меня страх. Неужели католики уготовили мне роль Зигфрида? Какая ужасная мысль. Дело кончится тем, что она проживет со мной несколько лет и будет мила до тех пор, пока на нее не начнут давить принципы правопорядка; тогда она вернется в Бонн и выйдет замуж за фон Зеверна. От этих мыслей я покраснел и запретил себе думать о Монике: она слишком хороша для того, чтобы, размышляя о ней, изливать свою желчь. Если мы с ней свидимся, надо отговорить ее прежде всего от Зоммервильда; этот салонный лев очень похож на моего отца. Но отец ни на что особенное не претендует, разве что хочет слыть эксплуататором либерального толка, и эти свои притязания он оправдывает. А Зоммервильд, по-моему, с одинаковым успехом может быть администратором в курзале или в театре, заведующим рекламным бюро на обувной фабрике, хлыщом, исполняющим модные песенки, или редактором «ловко сделанного» журнала. По воскресеньям он произносит проповеди в церкви святого Корбиниана. Мария два раза таскала меня на них. Это зрелище настолько неприятно, что зоммервильдовскому начальству следовало бы его запретить. По мне лучше читать Рильке, Гофмансталя и Ньюмена, каждого в отдельности, вместо того чтобы поглощать всех этих, авторов в виде сладковатой смеси. Своей проповедью Зоммервильд вогнал меня в пот. Моя вегетативная нервная система не переносит некоторых форм извращенности. Мне становится страшно, когда я слышу такие выражения: «Так пусть же все сущее существует, а все парящее воспаряет...» По-моему, куда приятнее внимать косноязычному тюфяку-пастору, который, запинаясь, возвещает с амвона непонятные религиозные догмы и не воображает, будто его речь можно «сразу отправить в набор». Мария была опечалена тем, что зоммервильдовская проповедь мне совершенно не понравилась. Но главные мучения начались после проповеди в кафе неподалеку от церкви святого Корбиниана; все кафе было битком набито «околотворческими» личностями из числа слушателей Зоммервильда. Потом явился он сам, и вокруг него сразу же образовался своего рода кружок, в который вовлекли и нас; сладкая жвачка, коей он потчевал прихожан с кафедры, пережевывалась здесь раза по два, по три, а то и по четыре. Молоденькая актриса, настоящая красотка с длинными золотистыми кудрями и ангелоподобным личиком, — Мария шепнула мне, что она уже «на три четверти» обратилась в католичество, — готова была целовать Зоммервильду ноги. По-моему, он не стал бы ее удерживать от этого.

Я закрыл кран, снял пиджак, стянул через голову сорочку и нижнюю рубашку, бросил все в угол и уже собрался лечь в ванну, как вдруг зазвонил телефон. Есть только один человек, который способен заставить телефон звонить с такой брызжущей через край энергией, с таким мужским напором, это Цонерер, мой импресарио. Он говорит так горячо и держит трубку так близко у рта, что я всегда боюсь, как бы он не обрызгал меня слюной. Когда он намерен сказать мне приятное, то начинает разговор словами: «Вчера вы были великолепны», — это он сообщает просто так, не имея понятия, действительно ли я был великолепен; зато когда он намерен обдать меня холодом, то начинает со слов: «Послушайте, Шнир, вы не Чаплин...», этим он вовсе-не хочет сказать, что как актеру мне далеко до Чаплина, а нечто совсем другое: я, мол, недостаточно знаменит, чтобы позволить себе поступки, которые не по вкусу ему, Цонереру. Сегодня он не станет обдавать меня холодом и даже не станет пугать светопреставлением, как пугает всегда, когда я отменяю свои концерты. Он не станет также обвинять меня в том, что я «истерик, срывающий программы». Наверное, Оффенбах, Бамберг и Нюрнберг тоже отказались от моих услуг, и он начнет высчитывать по телефону, какие убытки я нанес ему за все это время. Телефон звонил с мужским напором, с брызжущей через край энергией: я уже собирался набросить на него диванную подушку, но вместо этого натянул купальный халат, вошел в комнату и остановился у трезвонящего аппарата. Дельцы от искусства обладают крепкими нервами и прочным положением, и, когда они рассуждают о «впечатлительности творческой натуры», для них это все равно что сказать «дортмундское акционерное общество пивоваров»; все попытки побеседовать с ними серьезно об искусстве и о художнике — бесполезная трата сил. И они прекрасно знают, что у самого бессовестного художника в тысячу раз больше совести, чем у самого добросовестного дельца, кроме того, они обладают оружием, против которого невозможно бороться, — ясным пониманием того, что человек творческий просто не в состоянии не делать то, что он делает: либо писать картины, либо выступать по городам и весям как клоун, либо петь, либо высекать из мрамора и гранита «непреходящие ценности». Художник похож на женщину, которая не в силах отказаться от любви и становится добычей первой встречной обезьяны мужского пола. Художники и женщины — самые подходящие объекты для эксплуатации, и в каждом импресарио есть что-то сутенерское — от одного до девяноста девяти процентов. Эти телефонные звонки были явно сутенерскими. Цонерер, конечно, справился у Костерта, когда именно я уехал из Бохума, и теперь точно знал, что я дома. Завязав поясом халат, я поднял трубку. И сразу же мне в нос ударил запах пива.