Шалом - Артур Клинов

Андрэ внезапно остановил коня перед пропастью тишины, наступившей в комнате. Гости, Яцек, дамы в черном с недоумением слушали безумного всадника. Даже толстяк, спавший на диване, при словах «бунт» и «мятеж» ненадолго очнулся, прохрипел, что он тоже Шелом, и, покрутив головой, снова отправился в сладкое забытье. Андрэ почувствовал, что речь его произвела впечатление, но чтоб еще сильнее понравиться феям, пришпорил коня и полетел в пустоту:

– Представьте, некий неизвестный солдат вдруг понимает, что его жизнь – дерьмо! То, во что он безоговорочно верил, служение вечному – всего лишь фикция. А он, пожертвовав всем, отдал этой фикции всего себя целиком! Ставка сделана. Но крупье оказались жуликами! Интенданты – воры, генералы – продажные, в штабе засели крысы! Вместо туза выпала черная дама. Он понимает, у него один шанс – джокер! Перевернуть шулерский стол и поднять восстание. Да! Да! Бунт! Только бунт – его надежда! Вы готовите «Манифесту»? Так вот вам мой манифест! Шелом!

Я надел на голову мир! Я надел на голову войну! Я объявляю миру войну! Я – человек в Шеломе! Я Человек-Шелом!

– Нема! Нема! Сам жабрую! Тьфу! Прям король Лир какой-то! – Андрэ натянул воротник плаща повыше, словно это могло защитить его от холода. Уже более двух часов он сидел на неудобной скамейке в пустом промерзшем зале «Варшавы-Центральной». Поезд до Тэрэсполя отправлялся только в шесть десять утра. Часы же на большом электронном табло говорили, что сейчас три, а значит, провести в ожидании предстояло еще сто восемьдесят томительных минут.

«Идиот! Придурок! Кретин! Какого черта ты устроил эту манифестацию у Яцека! Налетел на баб, которые вообще ни при чем! Ну, приехали кураторши, ну, желали с тобой познакомиться, про проекты спросить! А ты сразу – бунт! Мятеж! Восстание! Я Человек-Шелом! Кретин! А, ладно! С другой стороны, плевать эти бабы на тебя хотели! Ты им просто под руку подвернулся. Желали посмотреть на болотного человека. Экий аттракцион – говорящая обезьянка. Ха-ха-ха, а обезьянка не только говорящая, но и кричащая, и вообще бешеная оказалась. Да еще в прусском Шеломе, да к чему-то взывает, руками размахивает! Придурок! Идиот! Сидел бы сейчас в тепле! А теперь мерзни на вокзале среди этих бомжей! Вон сколько их собралось. Со всех щелей повылазили посмотреть на кайзера в изгнании, что корчится от холода на этой дерьмовой скамейке. Так они еще будто сговорились! Каждые три минуты какая-нибудь блядища подходит денег попросить!

Нет, все-таки ты идиот! Ну ладно, высказал этим теткам все, что думаешь про современное искусство. Замечательно! Имеешь право! Оставил бы им телефон, адрес, поулыбался, сказал бы, что рад встрече, надеешься увидеть их когда-нибудь на банкете в преисподней или другую чушь; выпил бы «Крупника», да и плюхнулся спать на диван рядом с тем толстым. Так нет же! В роль, понимаешь, придурок, вошел! Кураж, так сказать! Продекламировал манифест, развернулся и гордо пошел прочь в варшавскую ночь. Ну, ладно бы еще просто пошел. Но на хрена надо было стол переворачивать! Финального удара не хватало? Что б красивей выглядело? Точку в манифесте поставить? Как будто это и есть тот карточный стол, за которым крупье-жулики тебя разводили! Вот еще один!»

– Идь до пёнзды! Нема грошай! Охренели совсем! Богадельню здесь развели!

«Мужик на диване совсем офигел спросонья. Все бутылки с виски, вином и ликерами прямо на него посыпались! Он аж подскочил от ужаса! Наверное, хмель как рукой сняло! Гости тоже обалдели! Так и стояли как вкопанные! Электрошоки-рованные! Кретин! А Яцек тут при чем? Он тебя, придурка, как друга пригласил! Помочь хотел, с крутыми кураторшами познакомить! Говорил, произведи впечатление – они тебя из дерьма могут вытащить! Да, произвел впечатление! Уж точно не забудут! Никогда не забудут! Теперь сиди здесь, мерзни! Так тебе и надо. Ух, что ж холодно-то так? Да, не лето уже. Октябрь. Какое сегодня число? А мог бы выспаться как человек. Утром голову помыть. Вечером с комфортом прямым поездом сразу до Минска. А теперь волочись на этих дурацких электричках. Три тридцать семь. Сходить что ли денег поменять и в ночник – купить чего-нибудь согреться?»

Поднявшись со скамейки, Андрэ через пункт обмена валюты побрел по пустынным в этот час подземным лабиринтам Варшавского вокзала к ночному магазину. В небольшом помещении, до потолка заставленном бутылками с алкоголем, он обратился к скучающему на стуле у прилавка продавцу:

– Бутылку «Крупника» и пачку «Мальборо».

Не поднимаясь со стула, тот выдал необходимое и, равнодушно посмотрев на Андрэ, спросил:

– Пан, наверное, из Германии?

– Нет, из Беларуси.

– А-а-а… Тогда ладно, – загадочно произнес продавец.

– Что ладно?

– Если б пан был из Германии, я бы посоветовал ему не бродить этой порою в таком наряде в районе вокзала.

Поблагодарив за совет, Андрэ теми же пустынными лабиринтами отправился обратно. Возвращаться на лавку не хотелось, поэтому он вышел на улицу перекурить. Брат-близнец снова возник перед ним, правда, без украшавшей его вечером пышной подсветки. Теперь он нависал над вокзалом мрачным готическим собором, с контрфорсов и пинаклей которого на Андрэ угрюмо взирали единороги, грифоны, аспиды, василиски сталинского ампира.

Воздух, веющий с родины, к ночи заметно похолодал. Он по-прежнему был легок и свеж, но с каждым вдохом Андрэ ощущал, как маленькие колючие льдинки проникали в его легкие. Откупорив бутылку, он сделал глоток. Сладкий, обжигающий мед потек по жилам, растапливая небольшие ледяные торосы, которые успели осесть в его организме за последние несколько часов.

«Перед Яцеком стыдно. Конец дружбе. Хотя нет! Думаю, он позлится-позлится, но простит. Сам экспрессионист. Знает, что художнику надо иногда высказаться.

Яцек – человечище! Сколько вместе «Крупника» выпито. Помню в Щецине, утро, рано еще, только рассвело, а мы из ночника вышли, сели на лавочку под магнолиями. Ах! Как тогда магнолии цвели! Весна! А он о чем-то рыдает мне в жилетку. Вот такущие слезы, как яблоки, из глаз катятся! Ах, как хорошо было! А бабы эти – черт с ними! Ни хрена они ни из какого болота вытаскивать меня не собирались! Нужен я им! У них свои дебеты с кредитами, в которые мы не попадаем!»

– Пшепрашам бардзо, може пан дать пятьдесят грошей на гарбату? А то зимно совсем!

Андрэ хотел по привычке отправить попрошайку куда подальше, но, помедлив, ответил:

– Денег нет, а пятьдесят грамм могу налить! Но только в твой стакан! А то знаю! Подцепишь тут от вас какой-нибудь сифилис!

Нищий тут же вытащил из кармана пластиковый стаканчик и, судя по всему, уже собирался ненадолго задержаться. Но Андрэ, взглянув на башню, часы на которой показывали четыре шестнадцать, с грустью промолвил:

– Ступай, дед! Дай погрустить одному!

Сокровище Радзивилов

– Подъезжаем! Граница!

Андрэ очнулся от короткого сна. Беспризорная ночь измотала его. Только он присаживался на скамейку в очередном вагоне, сознание тотчас опрокидывалось в пустоту, унося его под стук колес в зыбкое желейное забытье. Челноки в электричке, выехавшей из Тэрэсполя минут двадцать назад, засуетились, зашуршали вьетнамскими сумками, набитыми нехитрым товаром, и поднялись на выход.

За окном проплыл Буг, пограничная зона с изгородями из колючей проволоки, солдатские бараки, выцветшие перелески и показались окраины Бреста. Под заунывную песню приветствия родной стороне поезд подкатил к варшавскому перрону Брестского вокзала и, заскрипев колесами, торжественно остановился.

Люди из электрички, прихватив полосатые сумки, потянулись к большой массивной двери таможенного зала, в котором, распаковав поклажи, им предстояло доказать любопытным служивым в голубых мундирах, что они не контрабандисты, а добропорядочные граждане, а ввезенные ими пять килограмм колбасы да три пары штанов никак не подорвут экономические устои здешнего государства. Поднявшись со скамейки, Андрэ также направился в таможенный зал, где пристроился в хвост длинной скучающей очереди.

Андрэ ненавидел границы. В самой процедуре их прохождения он находил что-то унизительное для достоинства человека. Всякий раз все в нем бунтовало, когда тип в канцелярском мундире тщательно, через лупу, рассматривал его как потенциально опасную мандавошку, несущую на кончиках лапок микрограммы недозволенного вещества, способного опрокинуть в бездну их процветающее государство.

Особенно его раздражали люди в канцелярских мундирах по ту сторону Буга. Он словно был для них не просто зловредным насекомым, но насекомым низшей расы, мандавошкой болотной, пытающейся проникнуть в их совершенный мир из страны, сознательно избравшей путь эволюции назад, от приматов к инфузориям-туфелькам. Он замечал, как немного менялось лицо пограничника, бравшего в руки белорусский паспорт. В нем появлялось легкое пренебрежение, еле различимое, но все же заметное ощущение собственного превосходства.