Конец старых времен - Владислав Ванчура

РАССКАЗ

О ВОЕННОМ РОЖДЕСТВЕ В РОССИИ

Влияние князя и любовь к нему возрастали в замке день ото дня. Мой хозяин с удовольствием слушал его, служанки превозносили его до небес. Китти потеряла из-за него голову, Марцел просто рехнулся. Сюзанн и барышня Михаэла не могли полностью согласиться с мнением людской, столь высоко ставящим полковника, но все же и они поддались обаянию этого фигляра. Быть может, если бы Эллен понимала по-чешски, была бы увлечена и она, но эта дама не знает иного языка, кроме родного, а князь лишь изредка говорил по-английски.

Я подчеркиваю эти лингвистические моменты потому, что очарование княжеских рассказов заключалось главным образом в его манере речи. В тех маленьких искажениях, которые я не пытаюсь передать, не будучи русским и хлопоча о правильности собственной речи, но в которых мне тем не менее чудятся краски русских лесов, белизна снежных равнин, позвякивание лошадиной сбруи, лай собачьих свор и треск пулемета.

В ту пору, когда я слушал рассказы полковника, я был на него сердит, но теперь, записывая их, я уже Чужд злобы к этому человеку. Я забыл уже Корнелию и, занятый другими, более важными делами, простил и князя.

Как начинались эти рассказы о похождениях в России? Да ненароком… Князь так и сыпал ими. Изложу это более пространно.

На другой день после свидания князя с Корнелией пан Стокласа совещался со своим поверенным. Я видел, как князь вошел к ним в кабинет, и через некоторое время стало слышно, что доктор Пустина заговорил повышенным тоном. Вскоре он выбежал из кабинета весь красный, с явными признаками озлобления. Это меня позабавило, и я спросил о причине адвокатова гнева, но полковник только плечами повел. Из этого я наверняка рассудил, что они схлестнулись при Стокласе, однако князь оставался спокойным. Он проследовал прямиком к своему креслу. В то время Сюзанн, Китти и Михаэла раскладывали пасьянс в гостиной. Мы с паном Стокласой разговорились о том о сем, и хозяин между прочим упомянул, что рождество уже не за горами. Правда, давно миновали времена, когда праздники отличались от будней, но полковник ответил на это замечание так, словно мы и впрямь были недалеко от Назарета.

— Странное мне выпало однажды рождество, — ни с того ни с сего принялся он рассказывать.

Барышня Михаэла ценила побасенки полковника превыше действительности, и все же, пока он говорил, я несколько раз поймал ее взгляды, выдававшие ее. Думаю, она иногда сомневалась, кто этот человек — поэт, мошенник или юродивый.

Благословен будь Иисус Христос, — так начал князь, размашисто осеняя себя крестом. Затем, склонив голову и ни разу не шевельнув руками, он поведал то ли кощунственную, то ли бесконечно благочестивую выдумку из сибирской жизни.

В гражданскую войну, — повел он рассказ, — по долине сибирской реки, терявшейся на севере, проходило войско. Буран продолжался уже девять дней. В тех местах церкви сгорели дотла и не было ни одного человека, который открыто признавал бы Иисуса Христа. Голод и стужа превратили моих кавалеристов в пехоту. Мы шли, подвернув полы залубеневших шинелей, и в юс складках не таял снег. Снег в складках одежды, снег на патронташах и мешках, снег на ужасных повязках. Мы брели, держа палец на спуске, обмотав головы грязными тряпками. Вьюга развевала их концы. Вьюга бросала нас на колени. Рядом со следом наших ног тянулся другой след, длинный, узкий, оставленный пальцами тех, кто уже в беспамятстве держался за лошадиную гриву, бессильно уронив левую руку. Враги наши были близко. Я слышал, как молились солдаты, но слов не разбирал — их уносили потоки ветра. В моем полку служил Анисим Гриич, крестьянин Тульской губернии, — и этот человек тронулся в уме. Мне казалось, я различаю его голос. Я шел впереди своих людей, но к вечеру выбился из сил и стал отставать. И вот я все замедлял шаги, и Анисим все больше приближался ко мне, пока не очутился в трех аршинах за моей спиной. Теперь я хорошо его слышал… «Возьми чистый лист бумаги, Иван Иваныч, и пиши, — бормотал он. — Пиши моей замужней дочке Аксинье Анисимовне: „Слава всемогущему господу. Такое мне нынче выпало покаяние, доченька, что стал я совсем слеп и глух, и от боли потерял человеческие чувства. Не хочу я больше добра, которое присвоил, и тебе посылаю наказ!“» Потом он стал исповедаться в грехах и просил прощения. «Пиши, Иван Иваныч, — продолжал он, помолчав, — что срубил я меченые деревья у Довжельского леса и захватил землю на десять аршин за межой. Напиши, пусть перенесет межевой знак на старое место да вернет Марье Кирьяковне два рубля и семь копеек». А мы все шли, шли… Анисим кончил. Мы шли и слышали, как звенит мороз, как гудит, подобно воде в плотине, метель. Я обернулся и крикнул: «Держись моего следа, Анисим!» — но он, уже совсем ослабев и чувствуя смерть на языке, ответил: «Ступайте с богом!» Потом я еще слышал, как кричит он слова прощания трубачу Васе. Да где был теперь Вася! Мы с Анисимом тащились последними. Шагать и шагать вперед — это еще куда ни шло, а вот повернуть обратно — совсем другое дело. Много я потратил сил, прежде чем нашел Анисима. Он лежал лицом в снег. «Вставай, встань!» — кричу ему, но дыхание его было уже слабеньким, как ниточка. Однако мне все же удалось поднять его. Я потащил его, пригнувшись до самой земли и придерживая левой рукой. Так мы с ним двигались. Вскоре мне стало ясно, что этак мы не дойдем. И нашла на меня тоска, дрожь и беспамятство, похожее на счастье. Снег засыпал нас. Мы были почти мертвы. И вдруг, ни с того ни с сего, вспыхнула во мне надежда, что мы выкарабкаемся, и я заметался в этой ужасной надежде и в ужасной ярости. Я начал стрелять, расстрелял все патроны, и револьвер раскалился. Я нажимал на спуск всеми пальцами, и выстрелы отдавали мне в плечо. Но скоро силы покинули меня. Я был близок к тому, чтобы заснуть блаженным сном. Потом я услышал, как кто-то меня укоряет: «Эх ты, или тебе больше делать нечего?» Голос этот все звучал, и вот над нами склонился какой-то рослый человек, одетый по-деревенски — в валенки и полушубок, подпоясанный веревкой. С ним была беременная женщина. Она стояла, сложив руки на благословенном чреве своем, и препиралась с Анисимом. Тот не хотел подниматься, а крестьянка все повторяла: «Дурак ты, дурак!» Потом нас подняли на ноги, и женщина дала нам несколько кусочков сахару — в сытные времена в России сахар носили в карманах. Когда мы сгрызли его, крестьянин широко расставил ноги и велел мне и Анисиму встать по бокам. Он обхватил нас за пояс, и мы двинулись. Женщина подпирала несчастного Анисима еще и с другой стороны. Так шли мы довольно долго. Крестьянин молчал. Между тем солдаты мои остановились и звали нас. Снег валил по-прежнему, но встреча с крестьянином и то, что солдаты нас ждали, придало нам духу. Мы благополучно добрались до деревни. Но тут начались новые беды. Тогда, в восемнадцатом, злые были времена. Через деревни проходили войска. Жители разбегались. Одни избы стояли разбитые, другие сгорели, а за войсками двигались толпы голодных. Красные, белые, красные — как стадо, кучей! Но больше всего было таких, которые, раздобыв оружие, прятались в брошенных домах. Это были сущие дьяволы. Они думали только о своих пустых желудках и стреляли в нас точно так же, как и в красных. Вот с этими-то людьми и пришлось нам теперь иметь дело. Мы попрятались кто куда сумел и навели винтовки на окна. В такие минуты выбора не бывает, и мы готовы были перебить этих негодяев только ради того, чтобы получить возможность поспать. Прогремели первые выстрелы. И тут вдруг поднялся крестьянин, приведший нас в деревню. Он подошел прямо к одной избе и стал колотить в дверь, требуя ночлега. Я приказал своим людям не прекращать огня, потому что была ведь гражданская война. Потому что действия этого человека были безумием. Пули так и свистели, то тут, то там кто-нибудь падал замертво, а мой крестьянин все стоит, все просит: «Впустите мою жену! Рожает она! Впустите ее в дом!»

Ему отвечали бранью. Швыряли в него чем попало, лицо ему разбили. Между тем близился час женщины. Все мы видели, как подошла она к мужу и показала на свой живот. Крестьянин обхватил ее за спину и так, под пулями, пошли они ко второй избе, и к третьей, и к четвертой и всюду просили дать им кров. Анисим лежал в укрытии рядом со мной. Вдруг — словно кто-то в эту минуту повернул мне голову — я оглянулся и увидел, что он целится в крестьянина. Только я хотел ему крикнуть, чтоб он оставил его в покое, как Анисим хватил прикладом оземь и закричал: «Кузьма, Аксинья!» Я подумал, что он узнал свою дочь. Однако женщина эта была совсем чужой, и чужим был мужчина. Анисим никогда их раньше не встречал. Это было какое-то наваждение. Он звал этих людей, называя их именами дочери, ее мужа и так, как в русских деревнях называют знакомых, — кум. И так громко кричал он, так решительно кинулся в самую гущу перестрелки, что с обеих сторон перестали палить. Мы вышли из укрытий, а бандиты, засевшие в избах, стали открывать двери. Все мы, несчастные и измученные, двинулись за крестьянином и его женой. Догнали мы их под навесом для овец посреди двора. Анисим протянул крестьянину свой мешок: «Возьми, — говорит, — может, сгодится». Едва он это сказал, кто-то засмеялся, другой смотал с себя шарф, а третий бросил на снег овчину. Крестьянка завопила, у нее начались схватки, по вискам ее стекали слезы, но она улыбалась. Увидев эту счастливую улыбку, мы тоже ощутили прилив веселья, и громко заговорили, и засмеялись, твердя, что родится мальчик. Потом мы развели порядочный костер. Винтовки составили в козлы. И вот уже зазвенели котелки, закипела в них вода, и все эти страшные лица стеснились вокруг огня. О том, чтобы перейти в избу, было уже поздно думать, и так среди глубокой ночи, на морозе, под овечьим навесом родилась девочка. Солдаты стояли поодаль, один оттирал отмороженный нос, другой согревался, размахивая руками, третий хлопал ладонью о ладонь. И со всех сторон — говор. Кашевары гремели своей посудой, и грохот этот был подобен барабанному бою. Там кто-то выругался, тут застонал раненый, хрипел какой-то бедняга с простреленным животом — и вот среди всех этих звуков и стонов раздался детский голосок, плач новорожденной, и становился голосишко этот все звонче. Анисим постепенно пришел в себя. Мы набросили ему на плечи шинель, но едва мы к нему прикоснулись, как бред вернулся. Он стал выкрикивать странные, непонятные слова. Было темно, пламя костра за его спиной отбрасывало длинную, до самого навеса, тень, и в этой тени, в этом сумрачном свете Анисим подбирался все ближе и ближе и наконец упал на снег у самого ложа роженицы. Крестьянин, муж ее, поднял беднягу, но обошелся с ним неласково — начал так его трясти, что чуть душу не вытряхнул. «Я красный, — сказал он, — а ты белый, и кто знает, как оно будет, когда мы еще раз встретимся!» Только он это вымолвил, послышались удары и многие схватились за оружие. Но опомнились мы как раз вовремя. Разместились потом по избам, как сумели. Избы так и кишели насекомыми, но спали мы до рассвета. На другое утро везде искали красноармейца — один бог ведает, как и куда он скрылся. Спрятался где-нибудь или удрал, а с ним исчез и Анисим. Как разнеслась эта весть, стали мы поспешно собираться в путь. За ночь метель улеглась, зато мороз ударил такой, что дух захватывало. С трудом разобрались мы, где восток, где запад. Руки чуть не примерзали к стволам винтовок — ей-богу, я но преувеличиваю. Стоило прикоснуться пальцем к металлу — сейчас же зашипит, и на коже — ожог от стужи. Так стояли мы на этом страшном морозе, прикрывая руками рты, шинели до пят, шапки натянуты на уши, на усах и бороде — лед, носы красные. Я бы с радостью отдал целую пригоршню рублей, только бы нашли того мужика с женой и Анисимом. Но солдаты возвращались с поиска ни с чем. Осмотрели все углы, все дыры — наш крестьянин словно сквозь землю провалился вместе с ребенком и женой. А вокруг кричали: где дитя? Из хлевов, из сараев, из разрушенных изб — отовсюду шел этот зов. Люди выбегали на улицу. Дезертиры, беженцы, бандиты, солдаты, бабы — все высыпали наружу. И, конечно, несли бог весть что. В этой сумятице произнесено было слово «убийство». И как только кто-то произнес его, все тотчас стали его повторять и кричали на нас, набросились с руганью: «Вы убили дитя, а дитя это родилось при тех же знамениях и в ту же ночь, что и Спаситель!» Одни обзывали нас собаками, другие, показывая на нас пальцами, с проклятиями твердили: «Наемники Ирода!» А некоторые твердили, что мы украли новорожденную и собираемся бежать с ней за границу. Эта легенда распростанилась и преследовала нас, куда бы мы ни повернули…