Столяров А. Мы, народ... - Неизвестно

Здесь было совершенно не то, что с Гюнтером. С Гюнтером Вета как будто отрабатывала некий урок: иногда было странно, иногда любопытно, иногда даже приятно, как хмель от глотка вина. В любом случае ей хотелось, чтобы это быстрее закончилось. А тут — ошеломляющие смятение, беспамятство, лихорадка: от одного его голоса воздух подергивался слабо искрящейся мглой. По вечерам, особенно когда поселок стихал, у нее возникал какой-то сдвиг в голове. Ей казалось, что вот сейчас она встанет из-за стола — не рассуждая, не думая, — пойдет по темной улице к школе: горят в пристроенном флигеле два желтых окна, поднимется на второй этаж, откроет дверь… И что? Что она ему скажет?.. Что почти три месяца жила с немцем, который потом бросил ее? Что ее выщелкнули из консорциума, как ничтожную тлю? Иллюзий не было: ему, конечно, уже обо всем сообщили. Овчарка — вот как ее теперь звать…

А Гюнтер ей однажды все-таки позвонил. Вета и не подозревала, что телефон, который был им когда-то подарен, еще работает. И вдруг в ночной тишине — заливистая весенняя трель. Оказывается, Гюнтер специально для этого перевел деньги на счет. Ну, работает теперь в Роттердаме, занимает примерно такую же должность, как здесь, помнит, скучает, волнуется, хотел бы ее повидать, полагает, что где-нибудь через год, когда эта штрафная санкция будет с него снята, появятся некоторые перспективы. В конце концов, даже их генеральный менеджер женат на славянке… Вета ровным голосом ответила, что у нее все в порядке. И неожиданно для себя добавила, что звонить ей больше не надо. Не надо больше звонить, не следует, ни к чему. Гюнтер что-то еще бормотал. Она выключила телефон. Голова у нее была пустая. Гюнтер, Гюнтер, пацан — пошел ты, знаешь куда…

Выпускные экзамены она сдала без труда. И нисколько не удивилась, что оказалась лучшей в их классе. Видимо, проявил себя запас прежних знаний. А на выпускной вечер в школе решила вдруг не идти, сказалась больной, и, как выяснилось потом, абсолютно правильно сделала. Вечер закончился грандиозной дракой: местный охранник не справился, пришлось вызывать немецкие патрули, трое из параллельного класса попали в больницу, а Бамбиллу, тролля бугристого, арестовали: кого-то он там отоварил обрезком трубы.

Впрочем, это тоже было уже позади. Главный вопрос, который ныне вставал перед ней: как дальше жить? Еще за месяц до выпускных экзаменов ей пришло из администрации фирмы письмо, где ее вежливо, со всяческими реверансами, извещали, что в связи с окончанием школы выплата “учебной стипендии” будет прекращена. Также будет снята льгота по аренде жилья: за квартиру ей теперь придется платить в полном объеме. Хорошо еще, что не требовали выселения. В общем, “Желаем Вам дальнейших успехов… С искренним уважением… Менеджер по работе с персоналом Ф. Г. Зайкофф…”

Они даже не издевались. Для них это просто не имело никакого значения. Во всяком случае было ясно, что на работу в консорциум ее уже не возьмут: слишком дискредитирована, корпоративная этика, знаете ли, превыше всего. Вета старалась об этом не думать. У нее было странное ощущение, что все решится как-то само собой. И действительно, примерно за неделю до сдачи экзаменов ее как бы случайно встретил на выходе из магазине Буртай и, поцокав, как полагается, покачав дурашливой головой, предложил ей идти работать к нему в бакалейный отдел.

Вот так и устроилось.

Не бог весть что, но, по крайней мере, на первое время эту тему можно было закрыть. Тревожили ее только две вещи. Во-первых, Буртай слишком хорошо ей платил: в два раза больше, чем продавцам в аналогичном продовольственном магазине. Который, кстати, тоже принадлежал Буртаю. С чего бы это? Глупо было бы полагать, что Буртай просто ее пожалел: чего-чего, а уж жалости, как Вета чувствовала, в нем не было ни на грош. Слишком непроницаемой была чернота азиатских глаз. Слишком улыбчивой — физиономия в скопищах мелких морщин. Значит, присутствовали здесь какие-то иные расчеты. То, что Буртай китаец, а никакой не мансор, она догадалась еще на заседаниях клуба. Смешно было бы этого не понять. А когда еще работала с Гюнтером, в администрации фирмы, до нее доходили неясные слухи о просачивании китайцев в этот район: были вроде бы какие-то попытки диверсий, немцы вроде бы перехватили в тундре целое военизированное подразделение. Так что Буртай здесь, по-видимому, осел неспроста. Ну и ладно. Ей-то не все ли равно? Начихать. Пусть голова болит у немецкой комендатуры.

А во-вторых, на нее как-то странно посматривал помощник Буртая. Звали его Тойлой, и до сих пор он управлялся в магазине один. Крепкий такой парень, лет двадцати пяти, смуглый, с жесткими черными волосами, с усиками, как будто нарисованными над губой вязкой смолой. Тоже, по-видимому, китаец, и тоже, по-видимому, в поселке зарегистрирован как мансор. Вроде бы Тойлой ничего такого не позволял: приветливо улыбался, всегда готов был помочь, без единого слова подтаскивал ей товар. И все равно чувствовалось во взгляде его что-то не то. Конечно, и немцы, работавшие в администрации, тоже при всей их вежливости посматривали на нее сверху вниз. Однако там она была хоть и гебельменш, но все-таки менш, а здесь — вроде как муравей, которого можно в любой момент раздавить.

Ах, опять-таки, не все ли равно? Переживать по этому поводу у Веты не было сил. Вроде бы и не такая уж утомительная работа стоять за прилавком, но почему-то, возвращаясь домой, она, как мертвая, падала на диван: лежала полчаса, час и лишь после этого приходила в себя.

К тому же лето выдалось необычайно жаркое. Были дни, когда температура даже в тени держалась около тридцати. Небо стало безнадежно серого цвета, трава в поселке сгорела и уже не выросла вновь. Ветер поднимал с улиц бурые пыльные языки и тащил их в тундру, где они превращались в зыбкую грязь. До самого горизонта простиралась теперь однообразная чернота, рассекаемая лишь мутно-желтым унылым телом трубы. Казалось, будто гигантский червь, в корке слизи, во вздутиях кольчатых пузырей, просунул голову в недра земли и высасывает оттуда жизненные соки. Через какое-то время он насытится, отползет, оставит после себя истерзанную, изрытую плешь.

Хуже всего, однако, была мошкара. Темные тучи ее клубились у окон, упорно просачиваясь в квартиру. Спасения от этих назойливых тварей не было, разве что забинтоваться в тугие простыни, в полотенца, как мумия. И вроде бы даже они особенно не кусали, но там, где добирались до тела, вздувались потом мелкие водянистые пузырьки. Зуд был ужасный, а стоит лишь почесать — кожа слезает мягкими вываренными лохмотьями.

В августа произошли волнения на заводе. Что там, собственно, послужило причиной, понять было нельзя. Слухи доходили самые фантастические. Вроде бы протекла информация, что вместо русских, разгильдяев и жуликов, завезут сюда рабочую силу из Бангладеш. Те вообще будут стараться за чашку риса. Сразу несколько вольнонаемных бригад отказались выйти в цеха. Переговоры, начатые администрацией, ни к чему хорошему не привели: вспыхнула перебранка, представителю фирмы, упитанному лощеному немцу, намяли бока. Охране даже пришлось стрелять. Пострадавших не оказалось, но окна в производственных корпусах теперь щерились частоколом стеклянных зубов. Было также повреждено некоторое оборудование. Немцы подтянули из города дополнительный воинский контингент. Вышли на улицы патрули. С двенадцати ночи до шести утра объявлен был комендантский час.

В воздухе потрескивало невидимое электричество, проскакивали искры, казалось, вот-вот грянет опустошающий электронный разряд, и Вета нисколько не удивилась, когда однажды утром к ней подошел перед работой Буртай и, щурясь больше обычного, попросил привезти кое-что из города.

Она только моргнула.

— А как я туда попаду?

Буртай объяснил, что надо просто сказаться больной. Тебе аппендицит вырезали, нет? Вот пойдешь прямо сейчас в медпункт, скажешь, что здесь вот болит… Очень кратко, толково описал все клинические симптомы. А также как надо себя вести во время осмотра. Здесь тебя резать не будут, отправят в город…

— Я не хочу, чтоб меня резали, — сказала она.

Буртай помолчал, видимо, осуждая такую поспешность, а потом, тщательно подбирая слова, объяснил, что никакая операция ей не грозит. В городе она скажет доктору, что все прошло. Выпишут на всякий случай лекарство: купишь, деньги я тебе дам. Отвезет туда и обратно Тойлой. Он к твоим упаковкам добавит штук десять своих. Написано будет: контрацептив. Что такое контрацептив, знаешь? Ну вот… Не волнуйся, девоцка, все оцень просто…

Буртай вдруг замер. Двери магазина открылись, и в них не столько прошли, сколько образовались внутри помещения сразу пять человек — все в камуфляжных комбинезонах, в беретах, крепкие, с бугристыми неприветливыми физиономиями. А шестой, низкорослый, появившийся из-за их спин, вскинул руки, точно выражая восторг: