Звенит, поет - Тээт Каллас

— Как это кафе называется? — спросила она негромко.

«Чистоплотный Слон», — ответил я.

— Ах… вот как, — сказала Марге. Лицо ее было серьезно. Это мне понравилось.

К нашему столику подошла веснушчатая девушка. Ее щеки приветливо круглились.

— Здравствуй, Мильви!

— Что я вижу — кто к нам пожаловал после столь долгого отсутствия, — добродушно улыбнулась Мильви. — Что же вам принести?

Я посмотрел на Марге,

— Ты хочешь есть?

Марге помотала головой.

— Тогда кофе на двоих… двойной, хорошо? Минеральной воды, пожалуйста, две бутылки, если есть, то «Икла», и немножко вишен. Газеты не надо.

Мильви принесла кофейник, чашки, бокалы, бутылки «Икла» и темно-красные вишни, покрытые блестящими капельками воды, в простой хрустальной вазе на тонкой ножке.

Я налил кофе.

Марге любовалась вишнями. Было заметно, что она чему-то радуется про себя. Помолчав, она сказала:

— По-моему, они очень гармонируют. Этот голубой стол и вишни. Посмотрите, как они отсвечивают. Она взяла из вазы несколько парных ягод и положила на стол.

Темно-красные вишни отсвечивали голубым.

Город, в котором много цветущих яблонь и в уютном кафе «Чистоплотный Слон» на голубом столике лежат темно-красные вишни…

Голубая столешница, темно-красные вишни, синее колечко в честь окончания школы на спокойно лежащей руке Марге… Наши часы, негромко тикая, показывали XII.

Маленькими глоточками мы пили ароматный кофе, и я при этом учил Марге запивать каждый глоток минеральной водой. До сих пор она была уверена, что минеральную воду пьют только старики, страдающие желудочными болезнями.

В другом конце зала встал и посмотрел в нашу сторону высокий франтоватый мужчина, который сперва сидел за маленьким столиком возле двери в кухню и читал газету. О, внешность обманчива и первое впечатление тоже, — к счастью, я знал этого человека. Его открытое лицо, на котором не видно было следов интеллектуальной деятельности, лицо сорокалетнего мальчишки, было слегка озабочено. Озабочено настолько, насколько может быть озабоченным плейбой. Под темной челкой пролегли забавные извилистые морщины, они, как ни странно, придавали его физиономии детское выражение. Мужчина спустился вниз по винтовой лестнице.

— Знаешь, это ведь Ланселот, — сказал я Марге.

— Верный Рыцарь?

— Ого, что мы, оказывается, знаем! Да, это действительно Верный Рыцарь, а вовсе не киноартист.

— Я знаю о нем совсем немного, ~— быстро сказала Марге. — А чем сейчас занимается этот Ланселот?

— Он… он исполняет свои служебные обязанности. Сражается с драконами.

— Разве они еще существуют?

Я кивнул.

— Я и вправду еще молода и зелена, причем, как мне кажется, я нисколько не умнею, — сказала Марге с шутливым сожалением. Она взяла со стола пару вишен, засунула их черенками в рот и вопросительно посмотрела на меня.

— Да вроде того, — согласился я, улыбаясь. Потом я спросил тихо и сдержанно: — Тебе нравится здесь?

— Да… Очень нравится. Знаете, может, вы не поверите, но и иногда воображала себе именно что-то похожее.

— Бродя по улицам родного города?..

— Да, именно — бродя по улицам родного города, — подтвердила Марге.

— Ладно, Марге, впрочем… — сказал я решительно. — Я хотел тебе… ну; понимаешь? Этот Город… ты понимаешь… — Я вдруг смутился. — Знаешь, тогда я был помоложе… мне было двадцать лет… Ужасно я был молодой и… наивный, и заносчивый и… Тогда-то я этот Город… и выдумал… Но прежде, чем я тебе покажу его, я хотел бы… рассказать историю его создания… Разумеется, это всего лишь наивная сказка… Или, может быть…

— Ох, да бросьте вы… — прошептала Марге.

— Так вот… это было очень давно… Н-да… Это в самом деле было довольно давно.

Та поздняя осень была очень странной. И сам я в то предзимнее время тоже был очень странный. Я жил у одной пожилой четы в Юлейыэ, районе Тарту, снимал комнату в их большом и мрачном деревянном доме, где всегда было холодно и разгуливали сквозняки, под моей кроватью лежала куча антоновских яблок, сборники стихов, бумага для машинки и незаконченные рассказы — проба пера.

Той осенью литература, особенно поэзия, была очень популярна в Тарту. Даже самых молодых авторов узнавали на улице, словно спортсменов. Стихи писались многими, можно сказать, в массовом порядке, и все, кто каким-нибудь образом просачивался сквозь фильтр, вступали в объединение молодых литераторов» Порой я всерьез додумывал о том, что надо бы бросать биологию, Правда, стихи я сочинять не умел, я пробовал свои силы в прозе.

На одном из собраний литобъединения я влюбился в филолога Агнесу, которая, по-моему, была чертовски талантлива, красива и экстравагантна. В дальнейшем у меня появилось две причины для посещения собраний, причем вторая, по всей вероятности, была главной.

Когда Агнеса входила, мне казалось, что комната наполняется какой-то неведомой радиацией. Если она брала слово или что-нибудь читала вслух, я до такой степени обалдевал, что уже ничего не соображал, кроме того, что все, ею произнесенное или прочитанное, совершенно гениально. Я был ужасно влюблен и ужасно робок.

Как мне помнится, я не осмелился предпринять ни одной сколько-нибудь серьезной попытки к сближению. За все это время мы обменялись самое большее шестью ничего не значащими фразами. Вполне возможно, что Агнеса даже не подозревала о моем существовании. Собрания посещало много народу.

Но когда я вечерами возвращался домой по темной Тоомемяги и сухие, прихваченные морозом листья шелестели под ногами, мне хотелось плакать.

Комната моя была пустая, нетопленая, не хотелось браться за конспекты, мне было холодно, грустно, как-то ее по себе, я лежал на кровати и смотрел в потолок… В комнате пахло антоновкой.

Осень была длинная, сухая, но однажды вечером небо затянуло тучами, и ночью я проснулся оттого, что ветер кидал в окно горсти ледяной крупы.

Меня считали способным, и еще до окончания семестра я должен был на два года поехать учиться в Москву. Первого декабря мне сказали — ну вот, Неэм, четвертого отправляешься. Я побрел пешком в Юлейыэ, сварил себе кофе на плитке, в комнате было холодно, и за окном шел первый снег. Крупные хлопья падали на пустые подмерзшие клумбы, на ветви безлистных яблонь, на крышу сарая; Ветер гудел, стучал в окна, врывался сквозь щели в комнату, завывал в углах, жизнь вдруг показалась мне безотрадной, захотелось что-то сделать, что-нибудь разбить или запеть во все горло. Мне было тогда двадцать лет. Следовало бы собрать учебники, конспекты, тетради, сложить скудные пожитки, но вместо этого я закурил «Аврору», сел за стол, вставил во взятую у хозяина портативную пишущую машинку желтоватый лист из лежавшей на столе пачки скверной шершавой бумаги, снял со стоящей в углу плитки полную эмалированную кружку горячего кофе «Наша марка», выпил несколько глотков — кружка обжигала губы, — положил на стол две пачки сигарет, посмотрел в потолок и начал печатать двумя пальцами. На следующий день я не пошел в город. К вечеру рассказ был готов, я его перечитал, вышел без пальто на крыльцо, сад уже утопал в сугробах, я стоял в дверях до тех пор, пока мороз не загнал меня в дом.