Гарри из Дюссельдорфа - А Дейч

Вопрос III. Помните ли вы еще содержание произнесенных речей?

Ответ. В первой речи не было никакого содержания, а содержание второй я не могу сооощить, потому что я не помню его.

Гейне подвергался довольно длинному и мучительному допросу, но от прямых показаний уклонился. Вместе с ним допрашивались одиннадцать студентов и два профессора. Университетский следователь пришел к выводам, что возведенные обвинения - результат сплетен и клеветы и что праздник 18 октября был проведен достойным образом, не заслуживающим порицания.

Результат следствия удовлетворил обер-президента.

Но прусский министр просвещения фон Альтенштейн, ярыи мракобес, был уже раздражен появлением в Бонне "Песен для боннских гимнастических кружков", выпущенных в свет другом Гейне, Жаном Баптистом Руссо. Он усмотрел в этих песнях недопустимое для студентов свободолюбие. Министр просвещения, оставшись недоволен исходом дела, послал университетскому куратору предписание, в котором указывалось, что общественные выступления недопустимы для студентов.

Если Гейне и принимал некоторое участие в жизни буршеншафтов, то все же держался в стороне от "пивных патриотов"; он уделял много времени университетским занятиям. Среди профессоров внимание Гарри привлек Август Вильгельм Шлегель. Он был одним из вождей господствовавшего в то время литературного течения - романтизма. Шлегель с большой любовью относился к немецкому народному творчеству, изучал эпические поэмы древних народов и сам писал стихи, в которых прославлял христианское средневековье, идеализируя те времена, когда рыцари совершали чудеса доблести во славу своих дам и католической веры.

Когда Гейне в первый раз попал в аудиторию, где читал лекции Август Вильгельм Шлегель, ему сразу понравился этот несколько щеголеватый, уже немолодой профессор, говоривший легко, плавно, отчеканивая отдельные слова, интонациями подчеркивая самое существенное. Он нисколько не походил на тех длиннобородых старых профессоров, чьи сюртуки были осыпаны нюхательным табаком и хранили на себе кофейные пятна, как следы ученой рассеянности. Все во внешности Шлегеля говорило о какой-то чистоте, опрятности и даже нрилизанцости. Голубой сюртук сидел на нем как влитой, а длинный шелковый шарф декоративно обвивал белоснежный воротничок. Он читал лекции скорее как поэт, чем как ученый. Когда он говорил о древнеиндийских поэмах, фантазия Гарри рисовала ему пестрый сказочный мир древней Индии: темнозеленые пальмы на берегу Ганга, священной реки, к которой стекались толпы паломников в белых одеждах. Слегка зажмурив глаза, Гарри вслушивался в звучание стихов, которые читал Шлегель, и проникал в их сокровенный смысл. Когда Шлегель говорил об испанской поэзии Возрождения, мир Сервантеса, Кальдерона и Лопе де Бега, уже открытый для Гарри раньше произведениями Вольфгаига Гёте, снова оживал во всех своих красках. Но особенно захватило Гейне немецкое народное творчество.

Сказки, легенды, песни, слышанные в детстве, теперь приобрели новую поэтическую силу. Все это побуждало Гейне к творчеству. Отрываясь от сухих юридических книг, от кодекса Юсгиниана и древнеримского нрава, Гейне много писал.

Однажды после лекции Шлегеля Гейне осмелился подойти к нему в коридоре. Он отрекомендовался как Гарри Гейне из Дюссельдорфа, студент юридических наук, и попросил Шлегеля прочитать его стихотворения.

Профессор взглянул на него своими добрыми глазами и пригласил к себе домой.

Гарри принес Шлегелю тетрадку стихотворений, и через несколько дней профессор верну,'! ее, сделав на полях много замечаний. Они касались главным образом формы стихотворения: Шлегель прекрасно владел техникой стихосложения, и некоторые вольности Гейне ему казались недопустимыми. Шлегель по-своему понял юношеские стихотворения Гейне. Они были восприняты им как создания романтической музы, как прославление безудержной фантазии поэта, строящего свой собственный мир из сновидений и кошмаров. Гейне часто приходил к Шлегелю, и за чашкой дымящегося кофе их беседы длились иногда часами. Увлекающийся молодой поэт считал Шлегеля умнейшим из своих профессоров, а по силе поэтического творчества чуть ли не сравнивал его с Гёте.

Гейне написал в честь Шлегеля три сонета, в которых восторженно прославил его как волшебника, познавшего чужие страны и народы, от Ганга до Темзы, и скопившего великие духовные богатства в своем сердце. Обращаясь к учителю, Гейне воспевал его ум и поэтическое мастерство. Шлегель не раз высказывал пожелание, чтобы стихи Гейне были изданы; он не скупился на похвалы молодому поэту, которого хотел сделать правоверным романтиком.

И все же дружба Гейне со Шлегелем оказалась случайной и непрочной. Гейне скоро увидел, что для Шлегсля поэзия существует только в прошлом. Современное, как доказывал ему профессор, не может быть предметом поэзии, потому что оно совершенно прозаично. Кроме того, Гейне понимал, что романтизм Шлсгсля и его единомышленников играет на руку реакции, потому что возвеличивает монархию и католичество с его проповедью покорности. Были в романтике и такие черты, которые привлекали Гейне: любовь к народному творчеству, стремление к задушевности, глубине чувств, предельной искренности. Как-то Гейне в беседе со Шлегелем откровенно высказал ему свою мысль о том, какой должна быть немецкая поэзия их поры.

- Немецкая муза, - взволнованно говорил Гейне, - не должна быть ни томной монашенкой, ни истерической рыцарской девой! Она должна быть здоровой немецкой девушкой из народа с чистыми чувствами.

Шлегель упорно не соглашался с мнением Гейне.

- Простая немецкая девушка? - недовольно повторил профессор слова своего ученика. - Да мало ли куда заведет вас эта девушка! Нет, муза должна быть возвышенной, она ведь божественного происхождения, а вы ее хотите совлечь с облаков на землю. Это опасный путь, молодой человек!

Отношения между Шлегелем и Гейне постепенно охладевали. Для Гейне становилось все яснее, что Шлегель не понимает и не хочет понять, чего требует от поэта современность. Уже не хотелось делиться с недавним кумиром своими новыми произведениями. Гейне стал сдержаннее со Шлегелем, а потом и совсем чуждался его общества. Из деликатности он объяснил профессору, что теперь увлекается юридическими науками больше, чем поэзией.

И действительно, молодому студенту пришлось подумать о том, что юриспруденция у него в загоне, что он слишком много времени отдаст музам, тогда как приближались экзамены. Нужно было зубрить, зубрить без конца скучнейшие латинские тексты, замысловатые юридические формулы римского права, которое считалось в ту пору евангелием для всех юристов. Поэт решил удалиться на время от соблазнов Бонна и университетских друзей.