Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины - Софи Аскиноф

Непрерывно шли новые аресты. Скоро число заключенных в доме Лазарева достигло сорока. Мы в большой тесноте разместились в трех маленьких комнатах третьего этажа, окна которых выходили на фасад особняка. С прибытием каждого новичка сутолока увеличивалась из-за присутствия членов наших семей, приносивших нам предметы первой необходимости: еду, матрасы и т. д. Потому что в трех этих комнатах, совершенно пустых, отдыхать можно было только на полу. Случалось, что нам отказывали даже в обычной арестантской пайке; хотя среди нас находились люди, нуждавшиеся в ней. […]

Утром второго дня нам официально объявили, что мы будем высланы из Москвы. Наши жены, получив недостаточные сведения о месте нашего назначения, которое держали в тайне, и новость о том, что путешествие это будет осуществляться по воде, побежали осматривать барку, предназначенную для того, чтобы везти нас.

Эта плоскодонная барка длиной в 81 аршин на 13 в ширину100 была столь же пустой, как и три комнаты, служившие нам временной тюрьмой. Поскольку наши энергичные протесты в адрес Ростопчина относительно холодного равнодушия, с коим готовилась наша перевозка, остались безрезультатными, мы решили не повторять их. Вместо того чтобы взывать к человеколюбию губернатора, мы открыли между собой добровольную подписку и внесли по десять рублей каждый. Собранная сумма была употреблена на приобретение всего необходимого для нашего пребывания на барке.

Г-н Волков, заместитель полицмейстера, с наступлением темноты пришел объявить нам приказ о посадке на судно. Этот достойный человек, казалось, с неохотой исполнял возложенную на него обязанность. Он взволнованным голосом обратился к нам со следующими словами: «Господа, мой долг принуждает меня исполнить тягостную миссию; но я исполню ее со всем уважением к вашему положению. Я должен вас предупредить, в ваших же интересах, что офицер, отряженный сопровождать вас, получил самые строгие приказания. Так что не усугубляйте вашу участь, подавая повод обходиться с вами с самой большой суровостью».

При виде толпы, еще больше увеличившейся при известии о нашем отъезде и ожидавшей нас на улице с откровенно враждебными намерениями, многие из наших жен упали в обморок. Г-н Волков счел более благоразумным вывести нас через черный ход; но эта предосторожность, которая должна была нас спасти, едва нас не погубила. Действительно, как только мы вышли из двери, как народ заметил, что нас хотят укрыть от его взглядов, развернулся и бросился к нам. Возник жуткий шум из невнятных криков, угроз и оскорблений, но присутствие г-на Волкова, фамильярно подавшего руку г-ну Аллару и мне, заставило гул разом умолкнуть, и мы смогли пройти сквозь толпу черни. Наши спутники тотчас же последовали за нами, конвоируемые шестью ветеранами.

Среди этой враждебной толпы, при неверном свете сумерек, едва дыша, терзаясь неизвестностью, мы отправились на пристань. К счастью, расстояние до нее было невелико, а присутствие г-на Волкова усмирило ярость толпы. Возможно, если бы мы шли более длинной дорогой, чернь взбунтовалась бы. Окутывавшая нас ночь также защищала от насилия. Придя на берег Москвы-реки, мы увидели огромное количество зрителей, ожидавших нас молча, но с явно враждебными чувствами: под внешним спокойствием кипели сильные страсти. Г-н Волков первым ступил на борт барки. Он развернул лист бумаги и при свете фонаря произвел перекличку сорока высылаемых. По мере того как он вызывал нас, мы быстро проходили по переброшенной с берега на судно доске». Мы приводим здесь имена и род занятий сорока высланных, а не четырехсот, как неверно сообщила в то время «Ле Монитер», если только в это число не включены те, кто был выслан из различных губерний России.

Действительно, как говорил А. Домерг, выслано было 40 человек: 31 француз, шесть немцев (пруссаки, австрийцы, гамбуржцы) и три швейцарца. Среди французов треть составляли учителя (11 человек). За ними шли торговцы (шесть человек), затем артисты и ремесленники (соответственно, четыре и три). Присутствовали и лица других профессий: от издателя и книготорговца до повара101. Это преобладание учителей и, шире, лиц связанных с писательской деятельностью давало российским властям основание оправдывать высылку опасностью, которую представляли собой французы. Своей деятельностью они могли оказать влияние на большое число людей: учеников, читателей и прочих, с кем поддерживали постоянный контакт. Их арест и высылка имели целью помешать данному влиянию, расцениваемому как негативное, и обезопасить русский народ от всяческой революционной заразы. Эта забота сохранялась у власти на протяжении еще многих лет. Речь Ростопчина, произнесенная Волковым при посадке высылаемых на судно, очень показательна: «Французы, – сказал он, возлагая вину за происходящее на них, – ваш император сказал в своей прокламации, оглашенной в Париже: «Французы, вы много раз говорили мне, как сильно меня любите», и вы, дабы убедить своего государя в правдивости этих слов, непрестанно служили ему в нашем суровом климате, где холода соперничают с бедностью. Спокойствие города и ваше спасение настоятельно требуют вашего удаления. Русский народ, такой великий и щедрый, готов перейти к крайностям. Дабы избавить его от пятна и не замарать его историю резней – слабым подобием вашего внутреннего сатанинского бешенства, я высылаю вас. Вы будете жить на берегах Волги, среди народа мирного и верного своим клятвам, который слишком сильно презирает вас, чтобы причинить вам зло. Вы на некоторое время оставите Европу и отправитесь в Азию. Перестаньте быть негодяями и станьте хорошими людьми. Превратитесь в добрых российских граждан из французских; будьте спокойны и покорны или же бойтесь сурового наказания; входите на барку, возвращайтесь и постарайтесь, чтобы она не превратилась в лодку Харона. Прощайте и счастливого пути»102. Московский губернатор в своем обращении явно намекал на Харона, персонажа греческой мифологии, который перевозил души умерших по реке до их последнего пристанища: острова мертвых.

Этими словами, одновременно угрожающими и успокаивающими, Ростопчин подчеркивал свою боязнь спонтанной реакции русского населения против французов. Таким образом, изгнание являлось способом сохранить им жизни, спасти от возможного народного суда Линча, каковой власти не смогли бы предотвратить. По крайней мере, такова официальная речь губернатора. В своем рапорте от 4 сентября, адресованном министру полиции, он проявил гораздо большую агрессивность в отношении иностранцев, даже называя их «последней сволочью»103. В действительности совершенно ясно, что речи московских властей, особенно Ростопчина, нисколько не успокаивали население, совсем наоборот. Отсюда был всего один шаг до утверждения, что он подстрекал расправиться с французами. A. Домерг сделал этот шаг, рассказывая о призывах к насилию, раздававшихся на протяжении уже многих недель. И после этого российские власти лицемерно заявили, будто французы, подвергающиеся наибольшей опасности, должны быть высланы из Москвы в качестве превентивной меры. «Как бы то ни было, – рассказывал в свою очередь шевалье Франсуа-Жозеф д’Изарн-Вильфор, – они должны были поражаться тому, что с ними обходятся как с заговорщиками, и мало гордиться привилегией быть избранными из многочисленной французской колонии в Москве». Кроме того, есть сведения, что некоторые русские воспользовались волной арестов, чтобы донести в полицию о якобы подозрительных иностранцах и таким образом свести личные счеты. Рассказывали, например, что русские аристократы, испытывавшие определенные финансовые трудности, будто бы добились высылки некоторых своих кредиторов. Случай был слишком хорош, чтобы не воспользоваться им для избавления от некоторых долгов! Но если эти не слишком порядочные русские и составляли меньшинство, их поведение все же весьма показательно для понимания настроения москвичей в начале Русской кампании. Население все больше настораживалось по мере продвижения французов.