Длинная цепь - Е. Емельянов

После этих слов обвинитель покопался в карманах и извлёк на всеобщее обозрение несколько ворейских монет, сказав, что именно этими самими монетами благородная четвёрка и расплатились с ним за съестные припасы. То были обычные монеты, которые ходили в питейном доме из рук в руки каждый день и не было на них ничего, что подтвердило бы слова обвинителя, но люди слышали его слова, видели «доказательство» в его руках и можно было не сомневаться, что многим дуракам этого будет довольно.

Невольно Риг стал думать, а скольким людям на этой площади вообще есть дело до правды и понимают ли они, что на глазах у них происходит вовсе не судилище? Он в принципе не обольщался на людской счёт, и понимал, что большинству куда важнее, как их корова разродится, что крышу надо починить, приданое для дочери собрать или что дом старшему сыну с его новой женой отстроить надобно. Кто сидит во главе длинного стола многих жителей Бринхейма если и беспокоило, то далеко не в первую очередь.

Равнителю Вальгаду точно было не всё равно — ставленник ярла, безвольная марионетка. Услышанного от Мизинца ему было достаточно, и он добавил восемь звеньев в обвинительную чашу, после чего слово взял третий достойный свидетель: мать одного из погибших. Она ничего не видела и не знала, но долго и со слезами на глазах рассказывала, каким замечательным человеком был её единственный сын, прежде чем сорвалась внезапно на крик. Тыкая тонким, дрожащим пальцем в сторону Кнута, она осыпала его проклятиями, короткими и бессвязными, но преисполненными настоящего горя. Её увели насильно, а четыре звена её цепи пополнили обвинительную чашу, словно в её словах был хоть какой-то реальный вес.

Четвертым против Кнута говорил Свейн Принеси. Был он пока всего в одном походе, но умудрился собрать шесть звеньев в дополнение к изначальному, а также потерять глаз и едва не лишиться руки. Кнут был с ним в том походе, отмечал воинские умения и храбрость, порой граничащую с безрассудством, и в целом хорошо отзывался о парне, пусть даже был он сыном рабыни и безотцовщиной. Но храбрый или нет, Свейн все же вышел из Лердвингов, был их верным подпевалой да прислужкой, а потому удивляться его появлению на первой ступени смысла не было никакого.

Одноглазый парень знал о произошедшем не больше матери погибших, и вместо этого начал возводить напраслину на самого Кнута, вспоминая их совместное плавание. Рассказывал он про его несговорчивость и суровый нрав, про неподчинение приказам капитана и жадность при дележе добычи. Последнее так уже само по себе могло вызвать лишь смех, и Ригу показалось, что пару смешков в людской толпе он действительно услышал. Особенно Свейн выделил излишнюю жестокость Кнута в бою, не знающую удержу до такой степени, что казалось, попадись ему в этот момент на пути собственный брат, тот зарубил бы его не моргнув и глазом. Покончив со своей клеветой, Свейн опустил голову и не глядя ни на кого, встал рядом с Йораном и хозяином питейного дома, а цепь его, несмотря на пустые, сотканные из предположений и домыслов слова, прибавила веса обвинению.

Таков был суд ярла Торлейфа.

Кнут Белый

Кнут стоял на одной из верхних ступеней и очень хотел воды, сесть, поесть мяса и помыться. Но жаловаться он не хотел, так что продолжал стоять где стоял и всматриваться в толпу, перебирая взглядом толпу. Рига было не видать.

Ладно.

«Могло быть и хуже», — так матушка всегда говаривала. Даже когда моровое поветрие её подкосило да в кровать уложило, она улыбалась и не грустила. Гладила тогда Кнута по голове и говорила, что могло быть хуже. А потом померла. А спустя два года отец собрал великий набег и тоже помер. А Кнут теперь мёрзнет на одной из самых высоких ступеней. Но могло быть и хуже, это правда. Всегда может быть хуже, пока не помрёшь.

Хуже всего была скука. Слушать клеветников — единственное развлечение, но ничего приятного в этом не было, так что Кнут особо и не слушал. Младший брат его за дурака держал, и дурак он, наверное, и есть, но то, что на него будут с первой ступени наговаривать, он ожидал и не удивился. На тот момент обвинение собрало тридцать четыре звена. Было даже странно видеть столь малый весь обвинения, потому как Кнуту не верилось, что пятеро обвинителей это всё, что Торлейф и Вальгад смогли привлечь на свою сторону за две недели. Тем более, что принимали они вообще любые слова без разбора, и даже маму несчастного мальчика, что Кнуту попался под топор, и ту притащили. Мерзко как-то, хочется помыться. И мяса, и сесть уже, наконец, нормально, хмельного выпить.

После матери убитого вышел Свейн Принеси — отчаянный парень, даже для сына рабыни, с какой-то незатихающей злобой в глазах. Свейн тоже стал ерунду говорить, ну да ладно. К чему это всё? Ярл с равнителем легко могли и тысячу звеньев такими обвинениями положить на нужную чашу весов: нашлись бы и свидетели того, как Кнут молитвы Поганой Дюжине возносит, если Торлейф слабых духом деньгами своими умаслит. Да чего уж там, нашлись бы и те, кто в Кнуте и самого Солнцевора бы признал, за хорошую-то плату. Грустно всё это.

Не было сомнений, что все это часть замысла Торлейфа, и что обвинители были подобраны не просто так, не по убедительности их слов, уж точно. Вот только Кнут никак не мог понять конечную цель этой хитрости. Не то, чтобы это важность какую имело, но всё-таки.

А потом Ингварр Пешеход вышел вперёд, и вот это действительно Кнута задело, и куда сильнее, чем он постарался показать. Ингварр дважды был с Кнутом на соседних вёслах и трижды рядом в битве, был первым, кто ранее отметил добром слова Кнута на Ступенях, а до того прославился в походах так, что песни о нем запевали иной раз и на Западном Берегу. Вышел он неспешно, будто бы нехотя. Проигнорировав протянутые руки Вальгада, он сел на первую ступень всё ещё со своей цепью на шее, после чего крепко нахмурился.

Человек небывалой силы и размера, он дожил уже до первых седых волос после многих славных сражениях, за что теперь мог звенеть цепью в двадцать пять звеньев. Их было и