Чудо-ребенок - Рой Якобсен

Глава 12

Во вторник с первыми утренними лучами мы тронулись в путь: доволокли вещмешок Кристиана до автобусной остановки, втащили его в автобус, где билетёр пошутил, что, мол, нужно на него купить отдельный билет, сошли на площади Бесселя и поволокли мешок дальше, через парк Контрашерет до самого причала, где нас должен был дожидаться катер. Но катера там не оказалось. Как выяснилось, мы заявились туда на три часа раньше времени, потому что расписание у Кристиана было прошлогоднее. Но на причале было на что посмотреть: на волнах в этой клоаке покачивались парусники, пассажирские суда, ялики и целая армада шхун и катеров, рядом с которыми толклась туча народу, потому что прямо с них торговали рыбой и креветками; и еще там был настоящий железнодорожный состав, регулярно продиравшийся сквозь толпу с шумом, пыхтением, свистками, зелеными флажками. Со ступеней вагончиков мужчины в форме помахивали фуражками и покрикивали на зазевавшихся пешеходов, чтобы посторонились, поезд же идет, ослепли, что ли. Мы пристроили наш вещмешок поудобнее, так что он стал похож на диванчик, на краю одного из пирсов, и мамка сказала, что ей нужно отойти по делам, а я должен тем временем присмотреть, бога ради, за Линдой, чтобы она не свалилась с причала.

— Держи ее!

— Да знаю.

Но не успели мы с Линдой поссориться на предмет того, насколько крепко я должен ее держать, как мамка уже вернулась.

— Смотрите, кто пришел, — сказала она, широко улыбнувшись. А пришел вот кто: Марлене, накрашенная так сильно, что мы ее сначала даже не узнали, и еще парень, которого мы раньше не видели, но он улыбнулся и представился нам как Ян, жених Марлене. Оба они были облачены в форменные костюмы бордового цвета, как у продавцов шоколадок в кинотеатре “Ринген”. Они направлялись на работу, вон туда, показал Ян в сторону крепости Акерсхюс. Марлене взяла Линду под мышки, приподняла ее, обняла и сказала: “как же ты выросла, девочка моя” — хотя она, конечно же, и на миллиметр не могла вырасти за те две недели, что мы не виделись.

— А Финн-то как вымахал,—добавила она, чтобы сравнять счет. Когда они услышали, что наш катер отходит еще только через два с лишним часа, они пригласили нас в кафе “Ветерок” на чашечку кофе; в такой ранний час там совсем мало посетителей, и, может быть, там и еще что-нибудь интересненькое найдется, кто знает, сказал Ян, шутливо подмигнув мне; потом взвалил вещмешок на спину и понес его так, как, очевидно, его и следовало носить: выглядело это совершенно гениально, а мы двинулись следом за ним через Ратушную площадь, железнодорожные пути и вдоль крепостных стен укрепления Скансен. В кафе нас усадили за столик, который Ян назвал бургомистерским, поскольку бургомистр обычно сидит за ним, попивает пивко, курит сигары и проводит важные совещания; именно здесь, на самом кончике мыса, откуда открывается вид на всю гавань. Мамка заказала кофе и кусочек орехового торта, а нам с Линдой досталось столько мороженого, что хватило бы на весь наш кооператив. Его подали в похожих на фонтаны стеклянных вазочках на высоких ножках, и Линде пришлось свою держать обеими руками, чтобы не опрокинулась.

Пока мамка бегала по своим делам, мы на какое-то время остались одни, только Ян подходил к нам время от времени осведомиться, не желают ли господа еще чего-нибудь заказать; он присвистывал и кланялся налево и направо и тогда становился до ужаса похож на дядю Тура.

Все это ничем не напоминало мое последнее посещение кафе, оно запомнилось мне неотчетливо, но случилось в лесу страшно холодным январским днем; здесь же все столики были застелены белыми скатертями в крупную клеточку, над нами носились стаи хохочущих чаек, отбивали время часы на ратуше, внизу напевно громыхал поезд, сновали в разных направлениях кораблики, гавань стучала и звенела, у пирсов крутились и клевали стрелкой краны, дотягиваясь до верфей Акера, где когда-то работал и погиб наш отец.

Единственное, нам не довелось услышать туманный горн, я рассказывал про него Линде; мне бы очень хотелось его услышать. Но к чему туманный горн, когда так ярко светит солнце? Мы уже были очень далеко от дома, нам не было страшно, мы не были голодны и даже не скучали.

Но тут я снова увидел такое, на осознание чего требуются дни, недели, а то и половина жизни, вроде часов, у которых стрелки движутся в обратном направлении: мамка вернулась, она стояла у входа в кафе и разговаривала с Марлене, та держала на затекших пальцах серебряный поднос с двумя пивными стаканами, ей нужно было поскорее отнести их на один из столиков, но мамка с Марлене что-то обсуждали, взволнованно и горячо, но при этом вдумчиво, мамка взглянула на нас, сладостно утомленных мороженым, помахала нам рукой и выговорила своим алым ртом что-то, чего мы в гуле голосов не расслышали; потом она открыла пакет, который был у нее в руках, и вынула оттуда маленький купальник — для Линды, догадался я. Марлене обернулась к нам, улыбнулась нам, окутанным сиянием лета, и тоже нам помахала, потом она сказала мамке на прощанье еще пару слов и как бордовый лебедь поплыла дальше между белыми столиками к самому дальнему, поставила сначала поднос, а потом и стаканы перед двумя мужчинами в костюмах, улыбнулась, вытащила из кармашка передника маленький блокнотик и засмеялась любезной шутке одного из мужчин, записала что-то в блокнотик, еще что-то сказала, взяла у мужчины деньги, пересчитала их левой рукой, потом присела в книксене и, ответив еще на одну шутку, изящным движением повернулась к ним спиной — это был танец, танец жрицы, церковная служба; но что же это было такое, что я увидел до того?

Мамка подошла к нам и показала Линде купальник, синий с большой желтой кувшинкой на животе, и велела убрать его в ранец, потому что нам пора было идти. Ян поставил на соседний столик поднос с двумя бутербродами с креветками и бегом подскочил к нам, снова взгромоздил вещмешок на спину и понес его точно так, как его и следует выносить из ресторана и спускать по лестницам и переносить через железнодорожные пути и нести до самого катера; мало того, он даже поднялся на борт вместе с нами и нашел для нас место на корме у самого борта, смотровой пункт, как он выразился, потому что, покидая прекрасную столицу Норвегии, надо любоваться не горами, окружающими фьорд, но самим исчезающим вдали городом.

— До встречи,—сказал он и подмигнул мамке, которая уселась на затертое сиденье, обтянутое дерматином, и облокотилась о бортик; потом она подняла лицо к солнцу и, вероятно, закрыла глаза за угольно-черными очками. Она была похожа на спящего ангела. Город с кранами верфей Акера и ратушей постепенно скрывался в золотистой дымке, будто прощаясь с нами, и как раз в этот момент я почувствовал, как во мне, внутри у меня, что-то происходит. И во рту. Рот наполнялся водой. Это, должно быть, все съеденное мороженое поднималось назад.

И вот оно хлынуло, и не за борт — я ведь понятия не имел, что так случится, — а прямо на палубу: белые потоки Амазонки потекли между теннисками и сандалиями и спальными мешками и удочками и пассажирами: они повскакали со своих мест и закричали. Я стоял на коленях в позе молитвенника и поражался, как во мне нашлось столько места для всех этих неровных творожистых комочков, и еще кусочков желтых и красных фруктов, которые казались такими целенькими и нетронутыми, словно их можно было использовать еще раз. Мамка помогла мне подняться, приговаривая “мальчик мой” и еще всякие стыдные слова, и попыталась утереть меня туалетной бумагой, но тут, раздвигая локтями толпу и стуча по палубе башмаками на деревянной подошве, к нам пробрался рослый мужчина в черном бушлате; он широко ухмылялся и тащил за собой извивающийся шланг, из которого он принялся поливать палубу, успев до того воскликнуть так громко, что услышали все:

— Смотри-ка, и сегодня пассажира развезло; это в полный-то штиль.

Непонятная дурнота оставила меня, только когда мы через час с лишним сошли на берег и я смог наконец улечься на спину прямо на причале; я смотрел в небо закрытыми глазами и лежал так, совершенно неподвижно, пока все во мне и вокруг меня не стихло.

Мы прибыли на остров Хоэйя.

В зеленый рай на Осло-фьорде. С узенькими тропинками, парой домишек, тремя пляжами и зелеными полянами среди леса, под завязку полного пением птиц, горушек, спусков, зарослей травы и кустов, жуков и глубоких оврагов; это было царство дракона, только мы не знали еще, доброго или злого.

И еще оказалось, что здесь царит совершенно особый порядок, воплощенный человеком, подошедшим к нам уже на причале, по всей видимости потому, что нам единственным потребовалось по прибытии передохнуть; другие-то пассажиры сразу наперегонки бросились вглубь острова — как вскоре выяснилось, торопясь занять лучшие места в кемпингах.

Возрастом и комплекцией он был настоящий дедушка ребячьей мечты: скорее невысокий, облаченный в наряд, словно бы сшитый на заказ специально для этого острова и времени года — очень длинные шорты, можно даже сказать, нечто среднее между купальными трусами и форменными брюками (в этих шортах он мог сойти и за туриста, и за полицейского), и еще на нем была маленькая шкиперская фуражка с белым пластмассовым якорем, глубоко натянутая на жесткие волосы стальной седины. Бородка у него была такая же седая, а его маленькие и блестящие, внимательные и дружелюбные глазки без устали оглядывали нас, особенно мамку и ее блузочку на бретельках; солнечные очки она подняла с лица на волосы, получилась тиара из черных алмазов.