Прокламация и подсолнух (СИ) - Сович Мила

Станка залезла в долги, но прирезала к своей мельнице еще угодий, развела коз и овец, со скандалом выбила у общины один из лучших покосных ложков – и теперь пандуры наслаждались свежей простоквашей и всегда знали, что у тетки Станки лежит запас доброго сена для их лошадей. В глаза они мельничиху именовали «матушкой» или «хозяйкой». За глаза – «капитаншей». И что бы ни болтали про Станку в деревне старики и бабы, изобиженные ее деловой хваткой, если уж пандуры гуляли – то во двор мельничной избы, все больше походившей на небольшую усадьбу, набивалась вся деревня и пара-тройка близлежащих хуторов.

Сено досыхало на полях, хлеб убирать было еще рано, и в здешних горах яблоки только-только начинали вызревать. После Петрова поста Станка велела заколоть двух свиней, которые с какого-то одним им ведомого перепугу сожрали поросят и теперь нагуливали бока, не принося никакого толку. К осени у мельничихи, конечно, откармливались боровки помоложе, но не пропадать же добру!

Когда на весь мельничный двор пахнуло паленой щетиной, а Станкин батрачонок протрусил по улице на единственном на всю деревню ишаке в сторону заставы, бабы со вздохами облегчения оставили свои огороды и потопали к мельнице – помогать набивать калтабоши[42] и заводить тесто на пресный хлеб. Старики тоже повздыхали и полезли в погреба за ракией – будет повод помериться, у кого забористей выходит! Станка, конечно, мельничиха, но известно – баба, куды ей в самогонке разбираться, а пандуры – те оценят. Девки с визгом прятались от суровых отцов и перетряхивали расшитые рубахи-камасы и шерстяные узорчатые катринты[43]. Самые лихие, хохоча, наматывали пояса поверх юбок[44], выхвалялись, что сами подадутся в отряд – у кого батьки услышали, тем крепко досталось.

Станка, даже летом щеголявшая в дорогой бархатной безрукавке, отороченной лисьим мехом, поприветствовала явившихся пограничников, быстро распорядилась приставить всех к работе, качнула широким задом перед Симеоном и убралась в избу что-то подсчитывать вместе с Мороей. Окна ради жары были распахнуты настежь, и стоило этим двоим не сойтись во мнении, как про нынешние цены на фураж узнала вся деревня, до того звонко и заковыристо бранилась мельничиха.

Было бы разговоров – но деревенским выдалась иная забава: разглядывать мальчишку, приблудившегося недавно на заставу. Девки фыркали и проходили мимо, гордо подняв непокрытые головы, старухи качали головами, жалостливо подпирая морщинистые щеки, а мужики с недоумением изучали очень дорогого, но очень уж неподходящего для здешних гор рослого гнедого коня.

Гицэ наконец загородил Штефана от досужих взглядов и утащил с собой жарить фригеруй[45]. Румяная и красивая повариха Станки бросила им в окошко по свеженькому пончику, утерла лоб полной рукой, до локтя забеленной в муке.

– Спасибо, красавица, – серьезно поблагодарил Гицэ и тотчас усмехнулся в усы. – Еще бы гогоши[46] вкусные у такой сдобной бабы не выходили...

– И не надоело тебе еще подкатывать-то? – повариха засмеялась тоже, подняла шумовку: – А ну проваливай отсюда, пока тетка Станка не узнала, что ты ко мне клинья бьешь!

– А мне плевать, чего она там узнает, – обнадежил ее Гицэ, опершись локтем о подоконник. – Плясать не зазорно, а уж что там потом...

– Пляши еще с тобой, – фыркнула молодка и перевернула пончики в кипящем масле. Потом поглядела мимо Гицэ на Штефана, который скромно стоял в сторонке, уплетая угощение за обе щеки. – Вот с этим, хорошеньким, я бы поплясала! Чистый ангелочек же!

Гицэ заржал:

– Штефанел! Тут красавица с тобой поплясать желает! Чай, у бояр бабы первыми плясать не зовут?

Мальчишка в первый миг растерялся, потом ухмыльнулся не без ехидства:

– Зовут. Во многих танцах даже фигуры такие имеются.

Повариха шустро пометала готовые гогоши на блюдо, шлепнула по руке потянувшегося Гицэ. Загрузив в масло новую порцию пончиков, ласково позвала Штефана:

– Эй, парень! Нешто ты на боярских гулянках бывал?

– Язык без костей, – прошипел Гицэ на ухо Штефану. Тот в ответ беззаботно пожал плечами:

– А кто сказал, что я не вру?

Слушая, что плетет этот «ангелочек», Гицэ охотно с ним согласился: вранье явное. От первого и до последнего слова. Он махнул рукой и пошел жарить свинину. На век Гицэ девок точно хватало, а у Станкиной поварихи были не только красивые полные плечи, но и хороший муж, здешний пастух, и ссориться с ним Гицэ не хотелось. А Штефан – да что Штефан, дите, одно слово! Молодайка перед ним зубы моет веселья ради, а он краснеет, как маков цвет, стоит ему только поглядеть ненароком на круглую шейку, охваченную стоячим воротничком, на руки под закатанными до локтей рукавами. А и не смотреть не может, щенок.

Гицэ усмехнулся в усы и перевернул решетку на угольях. Свинина схватилась хорошей румяной корочкой, фригеруй обещал выйти сочным на загляденье. Впрочем, у Гицэ, когда за ним наблюдали красивые молодайки, сроду ничего не пригорало.

Симеон курил, прислонившись к избяной стене, и думал, что надо бы выкроить денек от дел и поменять прохудившиеся доски на Станкином крылечке. На заставе-то капитану за топор браться как-то невместно, а руки все равно иногда чешутся... Да и скрипит та ступенька, чтоб ее холера взяла!

Макарко помогал бабам накрывать столы и изредка получал тумаки за нерасторопность. Совсем рядом причина его нерасторопности раскладывала деревянные ложки и смущенно теребила сборчатый ворот камасы, бросая изредка на Макарку взгляды из-под мохнатых ресниц.

– Ануся, – улучив момент, позвал Макарие. – Я ведь нынче в отряде-то по-настоящему. Меня сам слуджер в списки внес и оружие велел выдать...

Ануся зарделась, притиснула охапку ложек к груди. А Макарку вдруг похлопали по плечу сзади.

– Обмоем, значит, приказ слуджера, парень, – заявил Анусин отец, здоровенный пастух с дальнего хутора. Говорил он вроде добродушно, но Макарко мысленно застонал про себя. – Ну, а раз ты нынче у нас пандур, так заглядывайте в гости, когда будете в дозоре в наших краях. Да всем отрядом, глядите, мы нашим сторожам завсегда рады...

Макарко скорбно вздохнул. Ануся незаметно развела руками – мол, ясно как день, что отец тебя видеть на хуторе в одиночку не желает и говорить с тобою не будет.

– Макарко! – окликнул Симеон расстроенного парня. – Позаботься чего повкуснее запасти для тех, кто в дозорах нынче! Станка разрешила, ты и повезешь! Да рыбы соленой у деда Йонела выпросить не забудь, Йоргу уж который день мается – у нас кончилась.

– Это ему сейчас ехать? – невольно ахнула Ануся, и все пандуры дружно заулыбались в рукава.

– Нет, это вечером, – великодушно утешил ее Симеон и исподтишка показал Макарке кулак. Тот ответил обиженным взглядом, давая капитану понять, что намерения у него самые серьезные.

– Он за ней ухлестывает уже давненько, – подтвердила Станка, устроившись на месте хозяйки праздника рядом с Симеоном. – Ну чего расселись-то, как неродные? – набросилась вдруг на пандуров. – Разливайте! А этот ваш поросенок чего?!

Штефан, все еще беседовавший с поварихой, на окрик вспыхнул до ушей и от окошка послушно отошел, но и Симеон, и Гицэ, что тащил к столу решетку с мясом, приметили восхищенные взгляды, которые парнишка бросал на повариху. Переглянулись: обоим было смешно.

Еще смешнее им стало значительно позже, когда давно уже сдвинули в сторону изрядно опустевшие столы. Тоненько запела скрипка, подали голос цимбалы, зазвенели тамбурины – составился хоровод.

Мороя сразу отошел в сторону, добродушно ворча, что стар он уже – ноги отплясывать. Присоседился к дедам, разливавшим ракию. Через пару танцев к нему присоединился и Симеон, успевший отвести душу, но сроду не любивший уплясываться насмерть. Подошедший на минуточку передохнуть и выпить Гицэ неопределенно заржал, указывая в сторону.