«Долгий XIX век» в истории Беларуси и Восточной Европы. Исследования по Новой и Новейшей истории - Коллектив авторов

качеств, которые приобретаются в процессе обучения и проявляются у разных представителей общества с разной интенсивностью, то есть доминирующим акцентом в понимании феномена элиты становится функциональная полезность представителя этой группы[306].

Одним из определяющих факторов эффективности данной активности, на наш взгляд, является осознание своей территориальной принадлежности, если хотите, чувство «почвенности», что позволяет представителю научной элиты находиться в соответствующей культурной, ментальной среде, достаточно четко идентифицировать себя и, как следствие, проявлять определенную активность в «работе по конструированию и себя, и структуры, относительно которой происходит идентификация»[307]. И, как отмечает Н.А. Тельнова, выбор национальной идентичности может осуществляться исходя из экономических, политических и социокультурных предпочтений личности, а это придает выбору ситуативный характер[308]. Удаленность от родного края, оторванность от «почвы» вполне может облегчить процесс смены приоритетов в идентификации личности, особенно если в системе личных потребностей на первое место выходит необходимость успешной самоактуализации в виде научной карьеры, что предполагает принятие иной идентичности, для уроженцев имперских окраин в период «долгого XIX века» ей могла быть идентичность профессора российского университета – т. е. «российского профессора». Как раз в случае с белорусской научной элитой ее отрыв от своего региона происходил достаточно рано – с поступлением в университет, как правило – за пределами своего региона. Возраст, в котором можно было стать студентами, был определен в «Правилах испытания для желающих поступить в университеты» и составлял 16 лет, хотя основной массе поступающих исполнялось, как правило, 18–19 лет, при этом на некоторые естественнонаучные специальности могли поступать юноши в 25–27 лет (после нескольких лет службы или учебы на другом факультете)[309].

При этом такие российские исследователи, как Т.Н. Жуковская и К.С. Казакова, изучавшие студенчество Петербургского университета, отмечали, что в нем присутствовало самое многочисленное «польское» национальное сообщество (до трети студентов университета). При этом под «поляками» исследователи понимают уроженцев как Царства Польского, так и западных губерний, в частности уроженцев белорусского региона. В данном случае российские историки достаточно некритично приняли версию польских исследователей, в частности Ф. Новинского и В. Слотвиньского, на труды которых они ссылаются в своей работе, согласно которой все студенты с территории бывшей Речи Посполитой имеют автоматически «польское» происхождение, а ключевым критерием определения «польской» идентичности при этом являлось католическое вероисповедание[310]. При этом сами авторы, понимая противоречивость многих приводимых в работе фактов, указывают на недостаточную проработку данной темы в прошлом и формулируют необходимость уточнить многие нераскрытые аспекты, в том числе происхождение «поляков» по регионам, так как отличия в поведении уроженцев разных частей бывшей Речи Посполитой наблюдались достаточно существенные [311].

В этом плане более осторожную позицию занимает Е.А. Ростовцев в исследовании, посвященном Петербургскому университету в период второй половины XIX – начала XX в. Оценивая религиозный и социальный состав профессуры и студенчества университета он акцентирует внимание на конфессиональном критерии, не увязывая его напрямую с национальной идентичностью, более того, он отмечает сложность национальной идентификации студентов-католиков[312].

По упрощенной схеме многими современными российскими исследователями рассматривается национальная принадлежность профессоров и студентов в иных императорских университетах, в частности, Казанского (А.В. Гатилова, В.В. Пичугина и др.), о чем нами уже давались пояснения в ранее опубликованных материалах[313]. Тем не менее, не все российские историки так индифферентны к тонким и запутанным проблемам существования множественности разноуровневых идентичностей у уроженцев имперских окраин. Так, в своей диссертации, посвященной польской политической ссылке в Казанской губернии во второй половине XIX в., В.А. Павлов демонстрирует достаточно ясное понимание того, что «поляки» были разные, более того, уроженцы Царства Польского и так называемые «поляки» из Западного края демонстрировали не только разные линии поведения, но и в принципе не всегда комфортно контактировали между собой, более того, уроженцы Западного края более легко адаптировались и включались в общественную активность на новом для себя месте[314]. В качестве примера такой адаптации можно привести карьеру ученого-монголоведа О.М. Ковалевского и его семьи[315].

Напомним, почему важно понимание точной идентификации личности, особенно если это представитель определенной элитной группы – идентичности определяют формы и уровни социальной активности представителей элит, их конкретную деятельность в реализации проектов разного уровня и направленности. Мы видим достаточно много подтверждений тому, что если уроженцы белорусских земель не могли себя реализовать в родном регионе, они достаточно активно перестраивались на участие в решении региональных (зачастую общеимперских) проблем на новом месте жительства и относительно спокойно интегрировались в новую культурную среду. Одновременно те профессора российских императорских университетов, которые были носителями польской национальной идентичности, соответствовавшей нации модерного типа, как правило, демонстрировали иные линии поведения, что особо четко проявилось в период 1914–1919 гг. Достаточно подробно мы рассмотрели эти процессы на примере профессоров Казанского университета во второй половине XIX – начале XX в.[316].

Ситуацию с интерпретацией идентичностей уроженцев Западного края можно было бы уточнить указанием того, что под «польскостью» как студентов, как и профессоров, исследователями понимается домодерная идентичность, которая строилась на наборе традиционных атрибутов (язык, религия, образ жизни, политический патриотизм в полиэтничной империи и т. д.) и не является национальной идентичностью в современном ее понимании, когда она представлена уже в форме политической манифестации отдельной модерной этничности – то есть «одна нация (поляки) – одно государство (Польша)»[317].

С ускорением процессов трансформации польского этноса («короняжи» в период Речи Посполитой) в направлении формирования модерной польской нации усиливались и процессы размежевания среди носителей домодерной «польской» идентичности в белорусском регионе (среди так называемых «кресовых поляков»), начал осуществляться транзит некоторых ее представителей в число сторонников белорусского национального проекта, хотя значительная часть легко приняла новую модерную форму польской идентичности. Однако данные процессы имели несколько иное течение среди научных элит, концентрация которых наблюдалась в отдаленных от белорусского региона центрах, где не так очевидны были процессы трансформации региональных идентичностей, но действенны были унификационные имперские инструменты, а значит и степень участия уроженцев белорусских земель в разных белорусских региональных и национальном проектах было либо минимально, либо вовсе не отмечалось. Одновременно участие данных лиц в общеимперских процессах было достаточно активным и заметным.

Особо необходимо отметить успехи в продвижении и закреплении белорусской идентичности среди студентов российских университетов в конце XIX – начале XX в. Это наиболее очевидно проявилось в деятельности белорусских студенческих организаций, как нелегальных (например, «Гомон»), так и легальных научных кружков начала XX в., деятельность которых была разрешена циркуляром 1899 г.[318]. Русский историк Д.А. Баринов выявил, что из 15 действовавших в Петербургском университете научных кружков 3 были «белорусские»: это Кружок изучения Гродненской губернии, Белорусское научно-литературное общество и