Горькая истина. Записки и очерки - Леонид Николаевич Кутуков

Село и отпевали в полковой церкви. Я стоял при гробе в офицерском карауле. Ужасно было горе матери. Надо было слышать, как она звала сына по имени, войдя в товарный вагон, где стоял гроб.

Прапорщик Шуенинов, сын профессора, тоже поехал добровольно на фронт и попал младшим офицером в Сибирский стрелковый полк. Я с ним переписывался, но вскоре перестал получать от него письма. И вот в феврале 1918 года он возвращается в Петроград в совершенно обалделом состоянии, является в Смольный, получает на руки оружие и соответствующий документ. Оказывается, его на фронте выбрали в конце концов на должность командира бригады. В 1919 году он командовал продовольственным отрядом, был пойман белыми в Перми и повешен.

Я же полтора года пробыл в красном Петрограде, сидел в Чека, голодал, участвовал в антибольшевицком заговоре, был в белой армии и теперь благополучно эмигрантствую в Париже.

В общем ни один из «угрожаемых» не погиб от красных.)

Приказ о железной дисциплине

Сегодня очень важное заседание полкового комитета. Пришел откуда-то приказ о введении железной дисциплины. Командир полка полковник Яковлев читал его в слух в присутствии большинства офицеров и при полном составе комитета. Обстановка была торжественная.

Полковник Яковлев, необычайно тучной комплекции, с красным лицом и небольшими глазками, краснел и надувался более обыкновенного, и лицо его было багрово-красным.

Что переживал в этот момент этот кадровый офицер, всю жизнь свою прослуживший в полку и вынужденный стечением обстоятельств, «командовать» резервным полком и читать перед комитетом смехотворные приказы о введении железной дисциплины, долженствующей вроде манны небесной, по мановению волшебной палочки, спуститься к нам с неба?

Видно было, что он делал над собой усилия, чтобы выдерживать до конца свою незавидную роль.

Дежурство в полку. Наблюдения

Сегодня мое дежурство по полку, и я производил развод. Наряд был огромный, что-то около 800 человек. Одних караульных начальников было человек около 20. Солдаты имели совершенно невозможный вид, без кокард, без погон и даже без ремней.

Ни команды «смирно», ни «на — краул» не желали исполнять. И было совершенно невозможно что-либо сделать и призвать их к порядку. Стояла ватага обнаглевшего мужичья, без признаков какой-либо дисциплины, распущенная, неряшливая, ухмыляющаяся разбойничья банда, чувствующая свою полную безнаказанность и щеголяющая друг перед другом своим нахальством.

Увидев наглые ухмыляющиеся рожи, я даже не пытался оказать какое-либо воздействие, зная заранее, что на все мои призывы к порядку и дисциплине я могу нарваться только на недопустимые выходки и на вопиющее хамство, а потому я поспешил как можно скорее отделаться от этой тягостной комедии, называемой разводом, и уйти в дежурную комнату.

Надо сказать, что вся эта мерзость произвела на меня сегодня очень малое впечатление, постепенно начинаешь брать себя в руки и не обращать внимания на такие «пустяки».

Может быть, надо было поступить иначе и потребовать от солдат воинского вида и дисциплины. Попробуйте. Вы думаете, что мне было бы приятно, что мой «развод» начал бы гоготать, как застоялые жеребцы и высмеял бы меня, как самого последнего дурака?

Нет, товарищи республиканские демократы, на этот раз я не стал себе портить нервы, а в хорошем расположении духа пошел завтракать в Собрание.

Тут я узнал, что генерал Корнилов[85] добился от Временного правительства введения смертной казни для восстановления дисциплины.

Мы возбужденно обсуждали эту новость и у нас вновь появилась надежда, авось, и не всё пропало!

После завтрака пришел ко мне в дежурную комнату писарь из полковой канцелярии и принес для подписи около 1000 отпускных билетов для наших «защитников революции». Полковник Яковлев и адъютант свалили на дежурного офицера удовольствие написать 1000 раз свою подпись и мне пришлось всласть насладиться изображением моего чина и фамилии, что в конце концов рука отказывалась слушаться и я начал делать ошибки в моей подписи. При этом надо было зачеркнуть слово «полковник» и написать частицу «за».

После таких продуктивных и сугубо полезных Отечеству занятий я пошел проверить арестованных на полковой гауптвахте. Там содержались какие-то пьяные, два — три уличенных в краже, но, конечно, не было ни одного заключенного за нарушение дисциплины.

Я этому и не удивился. Зачем же наказывать дорогих товарищей-солдат, когда у нас теперь введена СОЗНАТЕЛЬНАЯ дисциплина.

Ведь теперь, слава Богу, не «проклятый царский режим», когда всё делалось из-под палки.

Надо думать, что наше новое республиканское начальство знает, что делает; ведь они так хорошо изучили наш «народ», в защиту которого они на стену лезли при «кровавом Николае».

О прапорщиках и офицерах полка

Пошел в наше бывшее Собрание, в так называемую классную комнату. Там я застал нескольких прапорщиков, живущих постоянно в офицерских квартирах, где устроили что-то в роде общежития.

Из разговоров я узнал, что и наши прапорщики распустились до невероятных пределов. Тут же торчала и Собранская прислуга и велись самые веселые мужские разговоры.

Оказывается, что наши прапорщики устроили из «классной комнаты» дом свиданий. Один из самых разбитных Собранских холуев доставал в прилежащем фабричном квартале любвеобильных девиц, которые прямо в окно влезали в «классную комнату», и веселье начиналось вовсю. Один из прапорщиков даже умудрился «влюбиться» в уверившую его в своей невинности «девушку», и эта любовь оказалась настолько серьезной, что бедному влюбленному пришлось застрелиться в конце 1917 года из-за молниеносно прогрессирующего сифилиса.

Я жил дома, а потому меня поразило такое поведение некоторых моих однополчан. Но по-другому и быть не могло, ведь все эти двадцатилетние прапорщики остались без всякого надзора в распоясавшейся столице, без семьи и без старших товарищей. Ведь у нас в резервном полку был только один полковник, живущий замкнуто со своей семьей в квартире; один уже средних лет поручик, ни одного капитана, ни одного штабс-капитана.

Прапорщики же 4-х месячной подготовки были предоставлены самим себе и были лишены руководства старых офицеров.

И, несмотря на распущенность в личной жизни, в Собрании, устроенном в одной из пустующих офицерских квартир, все вели себя совершенно достойно звания офицера, соблюдался офицерский этикет, принималось во внимание старшинство производства. Прапорщик у прапорщика спрашивал разрешения сесть, курить и т. д.

Я ни разу не слышал в Собрании сквернословия и не видел одетых неряшливо, или не по форме.

Что касается политических убеждений, то можно сказать, что они выражались в том, что все, за исключением одного большевика подпоручика Сибирского, ярко и определенно настроены против происходящего развала армии и виновников этого попустительства. Все готовы поддержать то лицо, которое возвратит армии дисциплину, совершенно не интересуясь, к какой политической группировке этот человек принадлежит.

Разумеется, все прапорщики