Горькая истина. Записки и очерки - Леонид Николаевич Кутуков

Господин Редактор,

В номере 1989 Вашей уважаемой газеты напечатано письмо г. Керенского об июльском выступлении большевиков и о строгих мерах, принятых господином военным министром.

После летнего выступления большевиков в запасной батальон л. — гв. Московского полка было прислано из штаба Петроградского военного округа приказать арестовать зачинщиков выступления. Было арестовано около 30 человек, и я лично, под конвоем, отвел и сдал арестованных в штаб округа. Через два или три дня все они были выпущены на свободу и направлены к прежнему месту служения.

Вскоре после того я был дежурным офицером при Комендантском управлении (гаупвахта). Под стражей содержились главари движения, теперь всему миру известные большевицкие вельможи. К величайшему моему изумлению, арестованным было разрешено принимать визиты без контроля и пользоваться городским телефоном.

Примите, господин редактор, уверения в моем к Вам совершенном уважении и преданности. Л. — гв. Московского полка

Прапорщик Кутуков.

* * *

Военнопленные

Здание Комендантского управления очень оригинально построено, довольно большой внутренний двор, а вдоль каждого этажа имеется крытый балкон-терраса с перилами, так, что можно по балконам, как бы снаружи, осматривать помещения. Посреди двора небольшой садик, а около него сложены строительные материалы — бревна, доски, песок и так далее, по-видимому, для каких-то переделок.

В помещениях этих содержатся сейчас пересылаемые куда-то германские военнопленные.

Я решил пойти проверить часовых, — по два были на каждом этаже и один во дворе. Я обошел балконы, а потом отправился через двор в мое помещение. Вижу — сидит на бревнах наш часовой, лущит семечки, винтовка в нескольких шагах от него лежит тут же на бревне. Часовой посмотрел на меня, своего караульного офицера, как на пустое место, и продолжал лущить семечки. Тогда я по всем правилам неписанного нового республиканско-демократического устава, подхожу к сидящему на бревнах гражданину и говорю: «Послушайте, вы ведь часовой, встаньте, пожалуйста, возьмите в руки винтовку. Вас ведь учили обязанностям часового». Я ему не сказал, конечно, что он обязан взять мне на краул: зачем стараться объять необъятное. «Товарищ» медленно встал, надел фуражку, лежавшую до того на бревнах, и нехотя взял винтовку. Я пошел дальше своей дорогой, то есть в мою дежурную комнату.

Оказывается, меня ищет комендант.

— Вы говорите по-немецки? — спрашивает он меня.

— Да, говорю господин полковник.

— Ну так пойдите, пожалуйста, прапорщик, и разузнайте, немцы хотят что-то спросить, или просьба какая-то.

Иду. Опять выхожу на двор. Что же вижу? Опять тот же самый «часовой» сидит на бревнах и лущит семечки, винтовка в стороне, на меня никакого внимания. Я вновь к нему подхожу и начинаю говорить ему:

— Послушайте, ведь я только что сделал вам замечание, а вы… Вдруг я слышу с балконов веселый и нахальный смех. Поднимаю голову и вижу, что германские военнопленные умирают со смеха, любуясь, как офицер республиканско-демократической русской армии вторично просит товарища-солдата соблаговолить вспомнить, что он часовой на посту, встать и взять в руки свою винтовку.

Я весь съежился сначала, как будто на меня вылили ведро помоев; потом как преследуемый вор побежал к себе в дежурную комнату, застал там дожидающегося меня коменданта и не стараясь даже удерживать душившие меня слезы, стал, захлебываясь и дрожа, рассказывать коменданту, как только что меня, русского офицера, и при исполнении служебных обязанностей высмеяли неприятельские военнопленные.

Я сказал ему, что сейчас же хочу бросить всё к черту и уйти домой, а не продолжать дежурство. Комендант уговаривал меня успокоиться, дал мне воды и убедил досидеть до конца дежурства, не выходя из дежурной комнаты. Так я и сделал.

На другой день я уехал в Финляндию на дачу и оттуда прислал рапорт о болезни командиру Резервного полка с твердым решением больше в Петроград не появляться.

О прошлом, о настоящем и о воспитании юношества

Я долго думал эти дни, не должен ли был я поступить как-нибудь более энергично, когда услышал смех немцев, выхватить револьвер или шашку для воздействия над «товарищем часовым», или ударить его кулаком по морде, или еще что-нибудь в этом роде.

После размышлений я пришел к тому заключению, что я правильно поступил, позорно бежав в дежурную комнату. Потому что убивать этого болвана в общем не за что, так как не он виноват в своем хамском поступке, а если бы я его ударил, то он бы дал мне сдачи, и мы вступили бы с ним в вульгарную драку, уже на полную потеху немцам.

Считаю моим долгом записать этот ужасный эпизод, дабы он послужил еще одним свидетельством того, в какое невыносимое положение был поставлен русский офицер теми, кто принял власть после крушения империи. И иногда мне кажется, что это делается нарочно. Для чего? Может быть, просто для того, чтобы свести счеты с ненавистной «военщиной»? Но в какой момент это делается! Когда миллионные неприятельские армии угрожают самому существованию России. Вот что значит ставить превыше всего интерес своей партии, а не благо Отечества.

Отдохнув две недели у нас на даче, успокоив нервы, я опять решил поехать в Петроград и посмотреть, что делается у нас в казармах. Просидев две недели в полной праздности, стало казаться, что как-то неудобно и дальше так ловчиться, тем более, что может быть всё налаживается.

Взялся я перечитывать сегодня мои записки и вдруг мне пришла в голову мысль, что, если бы кто-нибудь прочитал мои писания, то сказал бы про меня: «Вот, всё критикует, на себя бы лучше посмотрел, этаким себя умным выставляет».

Конечно, я всё критикую: и историю с Распутиным, революционные партии, ставившие палки в колеса Царскому правительству, и Временное правительство, и Керенского, и демократию, и республиканство.

Все это мне не нравится, а ко многому у меня просто отвращение. Среди происходящего развала мечтаю о Петре Великом, хотя бы и не коронованном. Мечты, мечты. Восхищаюсь, как Царь-плотник самолично рубил головы стрельцам. Дайте мне такого человека, и я пойду за ним за Россию в огонь и в воду.

А сейчас… я прапорщик 20 лет, не имевший и не имеющий никаких убеждений. Я никаким богам не поклонялся и не поклоняюсь, ни монархическим, ни республиканским. Я разочарован и в том, и в другом. Конечно — это ужасно. Но я не выношу бунта и разнузданного хамства. И я не изменник. А потому я 27 февраля стрелял в «народ», вернее в озверевшую чернь. Я исполнил присягу и новым хозяевам не присягал. Теперь я стараюсь, насколько возможно, ни на что не обращать внимания, жить в свое удовольствие, на фронт