Весы - Дон Делило

— Если выстрелил случайно, к чему они придрались?

— Сказали, что я использовал неуставное оружие. У меня было личное оружие.

— Которое они тебе не выдавали.

— Которое я нашел. Но им это неважно, ведь оружие неуставное.

— Приговор они отложили, и что дальше?

— Потом был второй трибунал.

— Похоже, кое-кто искушает судьбу.

— Это была случайность. Ничего больше.

— Я верю.

— Там был сержант Родригес, все время посылал меня дежурить на кухню. Он меня не любит, и это взаимно, будь уверен. Так что мы ругались не раз. Я дал ему понять, что мне не нравится быть козлом отпущения. Он ответил, что меня не подпускают к радарной установке из-за трибунала, плюс общие требования, то есть он сказал, моя одежда и поведение не соответствуют стандартам. Я увидел его в местном баре и подошел. Я ему все высказал. Что хочу уйти с этой лакейской работы. Мы стояли лицом к лицу. Он думал, я выскажусь и уберусь. Но я так и стоял. А народ собрался вокруг. Я уже начал соображать: потенциальные свидетели. Я высказал ему все, что думал. Вот и все. Не особо умничал. Говорил просто и ясно. Я сказал, что хочу справедливого обращения. Просто сказал, не поддевал его. А он сказал, я его дразню. Сказал, что драки я не дождусь. Дело того не стоит. А то его разжалуют или в таком духе. Кое-кто начал нас подстрекать. Говорили: Родригес, наддай ему хорошенько. Но я не пытался вызвать его на драку. Я отстаивал свои права. Он обозвал меня marikon.[7] Прошипел мне «marikon» с такой довольной улыбочкой. Я сказал, что знаю это слово. Слышал его от пуэрториканцев. Я знаю такие слова. Он сказал, что он не пуэрториканец. Я ответил: тогда не выражайся, как пуэрториканец. Тут все накалилось. Вокруг нас толпился народ. Меня кто-то толкнул, и я облил Родригеса пивом. Случайно облил. И сказал: ты видел, что меня толкнули. Так и сказал. Я не извинился, не стал оправдываться. Я же не виноват. Вокруг все толкались. Я только отстаивал свои права военного.

— Тише ты, — шепнул Бобби.

— Вот и вышел второй трибунал. Но на этот раз я защищался. Допрашивал Родригеса как свидетеля. Постановили, что я не виновен в обливании его пивом, а формально это нападение на старшего по званию.

— Тогда что ж мы тут лежим и разговариваем?

— Они сказали, что я виновен в менее тяжком нарушении. Незаконное использование провоцирующих слов в отношении штабного младшего офицера. Параграф один-семнадцать. Бац.

— И ворота захлопнулись, — сказал Бобби.

Он ходил в полинявшей форме, на которой были видны следы давно отпоротых сержантских нашивок. Он работал в полях, расчищал землю от камней и сжигал мусор. Охранник носил пистолет 45-го калибра и поворачивался к заключенным тем боком, на котором пистолет не висел. Говорить и отдыхать запрещалось. Они работали под дождем. В ту первую неделю зарядили проливные дожди, дожди на просторе, долгие и ритмичные. Над головами плыл дым, пахнущий мокрым недогоревшим мусором. Бессмысленная работа волочилась за ними целыми днями. Он думал, что с большой вероятностью попадет в офицерскую кандидатскую школу. Перед выходом в море сдал квалификационный экзамен на капрала. Он был бы в хорошей форме, если бы не случай с выстрелом и с разлитым пивом. Он все еще мог быть в приличной форме. Он достаточно сообразителен, чтобы стать офицером. Вопрос не в этом. Вопрос в том, дадут ли ему стать офицером. Он стриг кустарник и расчищал поле от камней. Вопрос в том, станут ли они против него мухлевать.

— Меня сюда занесло как во сне, — шептал Дюпар той ночью. — Думаю, я уже покойник. Осталось дождаться, когда мне накидают землю на лицо.

— В чем тебя обвинили?

— Моя полка загорелась, и меня обвинили в поджоге. Но про себя я бы мог сформулировать это иначе. Другими словами, улики были неубедительны.

— Но ты поджег.

— Так прямо сказать нельзя. Я могу объяснить по-разному, и про себя буду уверен, что говорю правду.

— Ты не знаешь, хотел ли на самом деле поджечь. Ты просто думал, не сделать ли это.

— Ну вроде как: «Не уронить ли сигаретку?»

— И будто это случилось, когда ты так подумал.

— Как бы само по себе.

— И что, полка сгорела?

— Белье слегка подгорело, и все. Как если заснуть на десятую долю секунды с горящей сигаретой.

— А зачем ты хотел устроить пожар?

— Нужно как следует обмозговать, почему именно я это сделал. Потому что там явно психология.

— И что дальше?

— В общем, только одно. Я дезертировал.

— Почему?

— Потому что я хочу отсюда смотаться, — сказал Бобби. — Я не морской пехотинец. Вот и все. Они должны были просто понять и положить этому конец. Потому что чем дальше, тем меньше шансов, что я справлюсь с этим дерьмом.

В книгах о тюрьме, которые Освальд читал, всегда встречался старый ловкий мошенник, который наставляет более молодого сокамерника, дает практические советы, с философским размахом обсуждает мировые проблемы. Тюрьма располагает к обсуждению мировых проблем. Заставляет желать чьего-то опыта, знаний какого-нибудь седеющего человека с добрыми усталыми глазами, наставника, сведущего в этой игре. Он не совсем понимал, кого подкинула ему судьба в лице Бобби Р. Дюпара.

На следующий день он вернулся после работ и обнаружил, что в камере двое охранников избивают Дюпара. Они не спешили. Сначала показалось, что происходит нечто другое: эпилептический припадок, сердечный приступ, но затем стало ясно, что это избиение. Бобби лежал на полу и пытался закрыться, а охранники по очереди били его по почкам и ребрам. Один сидел на койке Освальда, нагнувшись, и наносил короткие удары левой, будто заводил лодочный мотор. Второй стоял на одном колене, закусив губу, и задерживал кулак, чтобы прицелиться и не попасть по скрещенным рукам Бобби. Лицо Бобби говорило: должно же это когда-нибудь закончиться. Он очень старался, чтобы им не удалось добиться своего.

Они обозвали его кучерявым бараном. Он слегка улыбнулся, будто лишь слова и могли пробудить его интерес. Они снова принялись его лупить.

Освальд остановился у белой черты снаружи камеры. Он подумал, что если будет стоять неподвижно, глядеть в сторону, терпеливо дожидаясь, пока они закончат, чтобы попросить разрешения пересечь черту, возможно, они снизойдут и впустят его, не избивая.

Он ненавидел охранников, но втайне становился на их сторону по отношению к некоторым заключенным, считал, что те получают по заслугам, жестокие идиоты. Он чувствовал, как его злоба постоянно меняет адресата, испытывал тайное удовлетворение, терпеть не мог тюремный распорядок, презирал людей, которые не могли ему следовать, хотя знал, что режим продуман так, чтобы сломать их всех.

Когда кого-нибудь из проволочного заграждения выпускали обратно в подразделение, кого-то из одиночных камер переводили на его место.

Стоило кому-то из проволочного заграждения проштрафиться, его сажали в одиночку, на сухой паек, и устрашающе пристально наблюдали за ним.

Если проштрафился обитатель камеры, его бросали в дыру, камеру, меньшую по размеру, чем стандартная, с земляным полом и входным отверстием, куда разве что кошка пролезет.

Из-за переполненности заключенных постоянно перемещали, происходило множество церемоний у белых линий, проверок, обысков, вымогательства, неразберихи.

В ночь избиения Дюпар молчал, хотя Оззи знал: тот не спит.

В камере он пытался ощутить ход истории. Эта история сошла со страниц Джорджа Оруэлла, место, где нет выбора. Он видел, что с самого дня своего рождения шел сюда. Эту тюрьму создали специально для него. Просто по-новому назвали тесные комнатушки, в которых он провел жизнь.

Однажды он сказал Рейтмайеру, что коммунизм — единственная истинная религия. Он говорил серьезно, но также хотел произвести впечатление. Рейтмайер бесился, когда он называл себя атеистом. Считал, что нужно дожить лет до сорока, чтобы претендовать на такое звание. Подобную позицию можно выработать лишь за годы упорного труда, наподобие руководящей должности в профсоюзе водителей-дальнобойщиков.

Не исключено, что тюрьма — тоже разновидность религии. Тюрьма вообще. То, что проносишь через всю жизнь, противодействие политике и лжи. Она западала в душу глубже, чем то, что вещают с кафедры. Она заключала в себе неоспоримую истину. Он с самого начала шел сюда. Неизбежно.

Троцкий в Бронксе, всего в нескольких кварталах от него.

Возможно, так и нужно: индивидуум должен позволить увлечь себя, оказаться в потоке без выбора, текущем в одном направлении. Так и получается неизбежность. Ты используешь созданные ими ограничения и наказания, чтобы укрепить дух. История означает «слияние». Цель истории в том, чтобы выбраться из собственной шкуры. Он читал слова Троцкого, что революция выводит нас из тьмы отдельного «Я». Мы вечно живы в истории, вне «Эго» и «Ид». Он точно не знал, что такое «Ид», но был уверен, что оно спрятано в слове «Хайдел».