Больная - Василина Орлова

Он тотчас надел и крестик, и медальон.

— Я, кажется, досмотрела свой сон, — сказала я ему. — Помнишь, ты рассказывал о своем многосерийном сне? У меня тоже был такой. Так вот, вроде бы, я его досмотрела.

— Однако ты сделала это как-то уж очень всерьез. Зачем так?

— Это не я. И вообще, у меня такое чувство, как будто я умерла. Ты помолишься за меня?

Он кивнул. Отвернувшись, стал смотреть в окно. Да меня и саму утомил этот длинный разговор. Казалось, он начат был давным-давно, и я все время невольно ожидала его продолжения, как продолжения и, главное — главное! — завершения всех разговоров. Я бы ждала этого завершения всю жизнь, потому что человек ведь ждет конца, он не верит в него, отрицает его, но все время поджидает. Только так и возможно ждать: не быть уверенным, что ожидаемое произойдет — это ведь и есть свойство ожидания. В противном случае ты уже не ждешь, а просто знаешь, что нечто обязательно произойдет. Однажды, вероятно, в жизни каждого произойдет завершение всего, но мы ждем не этого завершения — мы ждем завершения в нашей общей жизни, в моменте, который мы все разделим, который будет нашим общим, а не чьим-нибудь. Завершение встреч и разговоров ради одной встречи и одного события.

Мысли мои разбежались — я вдруг подумала, как я надеялась, что в качестве больной никогда там не побываю. Все надеются именно на это. И если попадают, то уповают на случайность, на то, что их порывом занесло, по глупости, стечению обстоятельств. Но когда ты оказываешься в таком месте, уже вряд ли можно всерьез расчитывать, что здесь большую роль сыграла какая-нибудь жизненная нелепость. Значит, все не так просто. Значит, все правильно.

Расстегнутая цепочка, оставленный крест — почти, если это не слишком громко, отречение. Может, и громко, но бывают моменты, когда твое право и даже обязанность — сказать одно или два слова, не испугавшись их. Я дошла до уступа, где больше не оказалось сил. И захотелось передохнуть. Но, пока ты не умер, ты обычно должен идти. И у всякого — свои подталкивающие в спину. У меня — эти двое, крепкие мужики в синей форме. Ничего, они даже симпатичные. Да и как им не быть крепкими, им же вязать больных. Один в очках, с колпачком гелевой ручки, торчащей из кармана. Другой постоянно нажимает на кнопки сотового телефона. В окне мелькают углы домов, верхние этажи, кроны деревьев, пасмурное московское небо, нависшее низко, приблизившее ко мне свое большое пустое лицо с молчаливым вниманием.

С момента, как они приехали по паническому вызову, кажется, Лотты, я ничего не сказала. В ушах гремел лязг грандиозного сражения, которую развернулось в небе, а здесь происходит незримо, но мне казалось, что все это слышат. Я расшвыривала вещи, и, кажется, хотела кинуться в окно. Я молча, не раскрывая рта, кричала: просила прийти. Кого? Мне казалось, он здесь, со мной, незримо. Мне казалось, если я лягу или встану на одном месте, эти раскосые демоны накинутся на меня. Казалось, некто помогает, защищает меня, сражается с ними.

Но на самом деле его давно не было. Или его никогда не было. Или был, но не он. Или я звала не того. Или не звала. Или это действительно даже не я.

Ждали с Егором в приемном покое на красных дерматиновых стульях. Ушли мои угрюмые ангелы-санитары с опущенными книзу уголками рта и не глядящими прямо глазами. Осталась полная женщина за столом. Я разглядывала линолеум, он был совершенно такой же, как на кухне моей съемной квартиры, где осталась бедная больная Анечка. На окне стояла чахлая фиалка, как будто здесь ничто не могло чувствовать себя хорошо, расти, разворачивать листья, процветать. В пластиковой коробке стояло с полдюжины ручек. Приемщица подклеила страницу в какую-то растрепанную книжку и положила передо мной серый бланк, каких в изобилии во всяком учреждении.

— Подписывай.

— Зачем?

— Подписывай, меньше хлопот. Или через суд. Как хочешь.

Я подписала.

Когда мы пришли в отделение, Егор попрощался:

— Помни, что мы все тебя любим.

Я взглянула в его лицо и постаралась запомнить.

На лбу суровые складки. Брови надломились и сдвинулись. Глаза прищурены. В углах губ залегли морщины. Под веками пролегли тени. Цвет лица был серый. Фиолетовая рубашка накладывала багровые тени снизу.

Я кивнула. Постаралась запомнить.

Меня поставили на весы, провели в процедурный и приказали:

— Поворачивайся.

Странно, но укол боли не причинил. А я боялась боли. Но почему-то не почувствовала ее. Все равно. По обширному коридору, между сгорбленных теней и отражений, я проследовала почти до конца.

— Поздоровайся!..

В изоляторе стояло одиннадцать кроватей. Девять из них привинчены к полу, две другие — нет, их внесли и поставили там, где должен быть проход. Отделение переполнено. Самое время было бы, если б весна. Весной обычно случаются обострения. Впрочем, возможно, здесь в любое время года хватает недужных. Пока не знаю.

Навстречу поднялись две или три фигуры. Бросив на них беглый взгляд, прохожу к кровати, которая на ближайший месяц станет моей. Она в углу. Поставить в угол меня уже нельзя, но положить можно. Иногда в угол сметают сор, чтобы удобнее собрать веником. Не знаю, есть ли веник, который может собрать меня. А если и собрать, то зачем? Чтобы выкинуть. Очистить общество. Я — человеческий лом, сор, спам. Исчадие бреда, воспаление поджелудочной железы. Эти лекарства так действуют на почки! Впрочем, мой организм может вынести, он еще молод и полон сил.

Решетка продавлена, на наволочке странные разводы — она, в общем, чистая, просто пятна не отстирываются, и не стоит особенно задумываться об их происхождении, здесь все бывает. Я ложусь, отяжелела голова и руки. В первую неделю, вероятно, буду спать. Они позаботятся об этом. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою. На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Дальше не надо. Не помню.

Раскосые всадники где-то очень близко, но они уже не всадники, и я понимаю, прекрасно понимаю, что меня обманули, мне подсунули фильм, невинное чужое кино, я, как сказал бы Виталий, повелась — то есть поддалась этому соблазну, смотреть этот видеоклип. Они не представляли никакой опасности, напрасна была моя тревога. И только белый город стоял где-то, неизвестно где, так же, как и раньше — и я улавливала сквозь веки алый блеск его золотых крестов на закатном солнце.

С соседней кровати ко мне оборачивается женщина — у нее каштановые волосы с рыжим отливом, и лицо такое красивое, чистое и ясное, с ровными чертами. Мне даже кажется, что это лицо жительницы города, одной из тех, кто остался там, куда я не пришла — лицо воина, который и здесь меня не оставит. Я верю, что он не оставит меня, хотя понимаю, что его не существует.

— Вы красивая, — говорю я. — И вы очень похожи на моего друга.

Она широко улыбается, щеки собираются в морщины, во рту нет коренных зубов. И вздрагиваю: как могло мне показаться это лицо красивым? Ведь оно уродливо, напялило на себя хитренькую подобострастную мину, из-за которой проглядывает еще одна, с угрозой, — перекошена, искажена оскалом.

— Меня зовут Наталья, — глухо говорит она.

— Хорошо.

Отворачиваюсь к стене. На синей краске мелком или фломастером прочерчена красная линия. Она надо мной. Может, она размечает границу, под которой теперь надлежит пребывать. Может быть, это след крови, которая невидимо залила помещение, теперь, наверное, утону.

Но непросто бывает умереть. Это почти смешно: человек такая хрупкая конструкция, но он совершенно невластен бывает умереть. Он переживает кораблекрушения, автомобильные катастрофы, душевные потрясения, длительное лечение, переживает то, что нет никаких человеческих сил пережить — он преодолевает всё, и он всё еще бывает жив, даже когда ему этого уже давно не хочется.

Мерзнут ноги. Надо пойти и, по крайней мере, сыскать носки.

— Положи-ка тапки под матрас!.. Как тебя? Валентина!..

Поднимаюсь на локтях. Как будто цепи привинтили к рукам. Оборачиваюсь.

— А зачем?..

— Стырят, зачем.

Нагибаюсь — кружится голова, звенит, как колокол — и поднимаю больничную обувь, сую под матрас. Матрас продырявлен, из него торчат неопрятные клочки серой ваты. Я, вроде бы, даже и не видела таких. Надо же, какие они бывают — матрасы.

Закрываю глаза. Кто-то пришел, и я чувствую присутствие. Помощник ли это мой? Друг ли, защитник? Он роняет на пол грязь, и велит мне съесть ее, подмести языком, убрать. Неужели мне нужно поступить так, как ты требуешь? А если не открывать глаза, он так и стоит.

Он очень красив. В белом и красном. Раньше он никогда так не одевался. На плечах у него золотые погоны, и на пальцах у него золотые кольца, и обут он в красные сапоги. Ты очень красив. Я никогда тебя таким не видела.