Высота смертников - Сергей Михеенков

Дождь то немного затихал, то снова сыпал и сыпал на окрестность, отяжеляя кусты и травы и делая открытое пространство неприютным, опустошенным. Лето прошло. Начиналась осень, пора холодных, затяжных дождей. И Подольский вспомнил октябрь прошлого года. Тот же пейзаж вокруг, то же низкое, будто пригнутое, небо, такая же серая, стылая деревушка впереди, где тебя никто не ждет, то же ощущение внутренней неприкаянности и неопределенности. Один из мостов, который должна была взорвать группа поручика Самарина, судя по карте, находился именно там, где в прошлом году их Шестая курсантская рота спешно отрывала окопы и где оставила больше половины своего личного состава. В первой же деревне, куда они зашли, столкнулись с группой диверсантов в красноармейской форме. Это были «древесные лягушки». В апреле под Вязьмой действовала та же самая группа. Но там всем им, в том числе и группе Радовского, крупно не повезло. Танкисты и гренадеры испортили все. Они обстреливали кочующий «котел» из всего, чем располагали, и вместе с прорывающимися положили много людей из спецчастей, спецгрупп и прочих формирований, чьей задачей было взять в плен, живыми, не только генерала Ефремова, но и весь его штаб. Для будущей Русской освободительной армии нужно было добыть готовое армейское управление. И не из эмигрантов, не из бывших «ваше благородие», а из красных офицеров. Радовского это оскорбило, хотя виду господин майор не подавал и во время операции действовал с такой быстротой, ловкостью и храбростью, что они, молодые, едва поспевали за ним. Это потом, уже в лесу, все пошло не так, как было задумано вначале.

Где-то в этих местах год назад они, курсанты Подольского училища, схватились с бранденбуржцами из диверсионной роты. Теперь же и сами они — диверсанты. Все перевернулось. Правда, и тогда, год назад, в отряде «древесных лягушек» не все говорили по-немецки.

— Входить в деревню не будем. Подождем.

— Пока до костей не промокнем?

Смирнов пропустил мимо ушей последнюю фразу Гордона. В конце концов напарнику следовало платить той же монетой. Обычное солдатское нытье: не вовремя подвезли котел с горячей кашей, негде просушить портянки…

Но дождь действительно донимал. Холодные капли стекали с пилотки и заползали под ворот телогрейки. На ветру одеревенели руки.

И вот, наконец, на околице что-то задвигалось. Подольский вскинул бинокль. Девочка лет десяти погоняла хворостиной корову и теленка. За девочкой шел мальчик. За мальчиком коза, которую Подольский сперва принял за собачонку.

— Что там?

— Да сказка про репку, — усмехнулся Подольский.

— Хорошо, что не про попа и попову дочку…

Настроение Гордона Подольский не поддержал. Не ко времени тот с шутками.

— На, посмотри. — И Подольский передал Гордону бинокль.

— Будто и войны нет. — Гордон опустил бинокль. — Только пацанов на велосипедах не хватает.

— Велосипеды, Гордончик, деталь городского пейзажа. Я думаю, что здесь велосипеды впервые увидели в прошлом году, осенью, когда немцы наступали к Москве.

Девочка выгнала корову на луг, в зеленую отаву, подозвала к себе мальчика и ловко накрылась вместе с ним рыжей дерюжкой.

— Долго нам ждать придется.

— Сколько придется. — И Подольский снова поднял к глазам бинокль.

— Интересно, как им тут при немцах жилось? Новый порядок и все такое прочее…

— Как и везде. Спасибо товарищу Гитлеру за наше счастливое детство…

— Это да. Хотя корова вон, гляди, цела, теленок бока нагулял.

— Нашего главного ротного фуражира Куцаренки здесь не было. Остались бы от этого теленка только рожки да ножки. Хозяевам на холодец. В лучшем случае…

— Война выпускает из человека зверя. Вот он и гуляет, где ему вздумается.

— Да не где вздумается. Где этого зверя на цепи придерживают, а где действительно волю дают. Пережить-то они оккупацию пережили, но стадо, как видишь, невеликое.

— Ты думаешь, эта корова с теленком, да коза, — все деревенское стадо?

— А ты вначале смотри, а потом, когда что-то увидишь, думай. А не наоборот.

— Подожди. Сколько тут дворов? Десять-двенадцать?

— Восемь.

— Уже сосчитал?

— Сосчитал.

И, отвлекаясь от темы, Гордон вдруг сказал:

— Видишь, Подольский, как в твою голову легко входит наука господина майора. При таком усердии тебе скоро и подпоручика присвоят. Он тебе об этом еще не намекал?

— Не намекал. А знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что господин Радовский со мною намеками не разговаривает. А вот ты, Гордончик, свое звание, видать, не скоро догонишь.

— Мое звание всегда при мне.

— Это точно. — И Подольский снова усмехнулся, одним уголком рта. И шрам на его лице, рассекавший щеку и подбородок, натянулся.

Дождь шлепал по листве, стекал с деревьев на траву, на одежду лежавших под ними людей, еще сильнее увеличивая их раздражение и неприязнь друг к другу.

— Ты прав, Подольский. Ротный наш очень тонкий психолог. Послал нас с тобой на задание в одной группе. А в группе — два человека…

Они пролежали под дождем еще часа полтора. Подпаски к ним так и не приблизились на расстояние, с которого с ними можно было разговаривать, не опасаясь, что их услышат в деревне.

— Ладно. Уходим. Обойдем деревню с другой стороны. Если и там никого не встретим, пойдем по маршруту Самарина. — Смирнов положил карту в непромокаемый пакет, сунул за пазуху. — Вперед, Гордон.

— Переночевали… Отдохнули… Просушили одежду… С таким командиром много не навоюешь.

— А тут и не надо воевать, Гордончик. Наблюдай, слушай. О том, что увидишь и услышишь, тут же докладывай по команде. Как нас учили? Большего пока не требуется. Когда надо лежать под дождем и мокнуть, должен лежать и мокнуть. Ferstehen?

Гордон поморщился. Видеть улыбку Подольского, изуродованную шрамом, ему уже стало невыносимо. Подольский, проследив за его реакцией, засмеялся и похлопал своего напарника по плечу. Попробуй пойми, что он подумал?

Они спустились в овраг, низиной вышли к полю и вскоре оказались на той же опушке, откуда на рассвете увидели деревню, еще не зная, что это за деревня и где они находятся. Подольский шел впереди. Гордон — замыкающим. Когда немного углубились в березняк, Гордон начал отставать.

— Не отставай! — окликнул его Подольский и начал спускаться в лощину.

Вот тут-то и грохнул револьверный выстрел. Пуля рванула клок телогрейки из подмышки, и Подольский, мгновенно поняв все, понял и то, что Гордон промахнулся, и что теперь, не дожидаясь второй пули, надо упасть и притвориться убитым. Вторая пуля может оказаться более точной. И, уже лежа на земле, он решил: если напарник начнет подходить, чтобы забрать вещмешок с продуктами, то шагов с двадцати он его снимет первым же выстрелом. Старик обучил его стрельбе из пистолета, так что с тридцати шагов он точно попадал в березовый лист. Но Гордон, будто чувствуя свою судьбу, побежал через поле к деревне. Подольский сел, расстегнул телогрейку, сунул руку под мышку и засмеялся. Давно он так не смеялся. Даже когда травил добровольцам свои байки. Немного погодя он встал, внимательно осмотрел место падения, не уронил ли чего. Разворошил примятую траву. Все было при нем. И пошел в лес. Вот теперь он почувствовал, что свободен. И пусть впереди его ждет неизвестность, может быть, новые страдания, но здесь, на своей земле, на этой стороне фронта, он готов был уже ко всему.

В кармане его гимнастерки лежала красноармейская книжка на имя Стукалина Степана Кузьмича, 1921 года рождения, русского, уроженца Гомельской области. Печать и фотография были подлинными. Размер одежды и обуви, указанный на одной из последних страничек книжки, тоже совпадал с его ростом и ногой. Так что вперед, Степан Кузьмич!

К полудню он отмахал по лесу километров двенадцать и остановился, чтобы перекусить. Дождь кончился. Солнце, освободившись от низких туч, пролилось на лес и землю такой нежной благодатью, что Смирнова поманило в сон. Он наломал еловых лапок, лег на них ничком и тут же уснул тем спокойным сном, каким спят в своем доме после долгих скитаний.

Глава седьмая

За год скитаний по лесам Воронцов привык к кострам. Привык и к тому, что ночевать чаще всего приходилось под открытым небом. Когда-то в детстве он два раза ночевал с дедом Евсеем в лесу, на глухариной охоте. Теперь нужно было привыкнуть в тому, что и следующая ночь ждет его под звездами, и другая, и та, которая придет за ней… Остановиться во время перехода, сделать в безопасном месте привал, выставить посты, и разжечь костер… Костер давал не только тепло и возможность приготовить в котелках немудреное солдатское варево, просушить одежду и обувь, но он еще дарил иллюзию дома. И тепло, и свет казались не просто теплом и светом — они были родными. Сколько он еще проскитается вот так, между двух воюющих сторон, неизвестно. Судьба то прибивала его к берегу, так что ему порой казалось, что, вот наконец он и ступил на твердое, свое, родное, то отрывала новой волной и утаскивала, несла по всем бурунам и стремнинам бурлящей пучины войны. Но он приспособился и к этой жизни. Если это можно было назвать жизнью. Но, с другой стороны, какая же это пучина, если среди ее вихрей почти всегда, даже в самых тяжелых обстоятельствах, находилась возможность разжечь костер. Правда, не всегда удавалось поставить на угли котелок. Потому что зачастую под руками не оказывалось самого котелка. Но костер оставался надежным другом и напарником в любых обстоятельствах. И Воронцов постепенно научился это ценить. Война научила его не думать о том, что будет завтра. Она научила его не сожалеть и по поводу того, что завтра вообще для него может не наступить. Потому что вся жизнь может вместиться в сегодня. Гибель товарищей в бою, вид их искромсанных тел, которые еще мгновение назад были живыми, восковые лица умерших от ран, иней на открытых глазах замерзших заживо в своих окопах, которые приказано было не покидать ни при каких обстоятельствах, научили его радоваться теплу костра как самой великой благодати.