Бронзовый век России. Взгляд из Тарусы - Александр Щипков

Законодатели всех уровней должны помнить, что на них лежит огромная ответственность. И наши, местные тарусские депутаты, принимая то или иное решение, тоже должны помнить: любое их постановление должно опираться на этические нормы, о которых мы сегодня говорим. От этого зависит качество жизни людей, избравших их во власть.

Сколько верующих в России?

15 ноября 2011 года

Журнал «Фома»

Беседовал журналист Алексей Соколов

Известный публицист Александр Щипков уверен, что уровень общей религиозности в современной России и в СССР одинаков, а новые гонения возможны сегодня так же, как они были возможны за год до Октябрьской революции.

– Александр Владимирович, позвольте начать с общего вопроса. Так было в 1990‑е годы второе Крещение Руси или нет?

– Было, но исключительно в метафорическом смысле. Это образное выражение пришло на смену уже основательно заштампованной «дороги к Храму». Единственное Крещение Руси состоялось более тысячи лет назад, а всё, что было потом, – уже христианская история нашей страны со всеми её сложностями, издержками, тёмными страницами и многочисленными победами.

В православии человек получает крещение раз и навсегда. Крестили – всё, ты теперь член Церкви. Думаю, что о церковном организме, о Поместной Церкви можно говорить точно так же. Потому что в обратном случае возникает вопрос: а что же такого случилось в 1991‑м или в 1988‑м годах? Дух Святой сошёл на Россию? Я бы так не сказал, потому что иначе произошло бы какое-то масштабное просветление, которого на самом деле не было.

Часто публицисты, говоря о «втором крещении», уверяют, что именно политические изменения повлияли в 1991 году на духовное и религиозное состояние граждан. А это в принципе неверно. Наша духовная внутренняя религиозная жизнь не может зависеть от политических процессов, а только от тех, которые идут внутри каждого христианина и внутри Матери-Церкви. Конструируя модель «второго крещения» и увязывая её с политикой, мы попадаем в ловушку. И можем дальше наделать много неправильных выводов.

– Но ведь можно вспомнить тот ажиотаж вокруг Церкви, который царил в первые постперестроечные годы. Толпы желающих креститься каждое воскресенье… Число людей, одевших тогда крестик, возросло в разы.

– Думаю, верующих после 1991 года больше не стало. Равно как не стало их меньше. Здесь моя позиция понравится, конечно, не всем, однако, у меня есть свой собственный подход к расчётам в этой области.

Вот смотрите, в советские годы официальная статистика показывала, что неверующих – 85 %, а верующих – 15 %. После 1991 года социологи начали рисовать кривую стремительного роста: якобы число религиозных людей к концу 1992 года выросло до 60 %, а вскоре и до 80–85 %. Возникает логичный вопрос: а откуда эти «новые верующие» взялись? Что за причина породила этот религиозный взрыв?

Я изучал провинциальные авторефераты кандидатских диссертаций по научному атеизму 1960‑х и 1970‑х годов, где приводились результаты региональных замеров. Эти цифры заметно превышали общие показатели по СССР (85 на 15). Например, на Орловщине – 20 % верующих, а на Ставрополье, в районе повышенной религиозности, – 40 %. Наверняка эти цифры в полтора-два раза были приуменьшены в угоду идеологии. Эти цифры натолкнули меня на мысль о том, что советская атеистическая социология прекрасно знала уровень общей религиозности в СССР. И этот уровень соответствовал 85 % процентам. Советской пропаганде ничего не оставалось делать, как просто исказить данные. А сегодня цифры встали на своё место, вот и всё.

Вывод простой: не было никакого взрыва религиозности, не было никакого «второго крещения». Более того, я уверен, что и во всём остальном мире, в любой религиозной традиции уровень религиозности примерно такой же – 85 на 15. Я говорю об этом уже двадцать лет, коллеги-социологи помалкивают и продолжают писать диссертации о причинах несуществующего феномена – религиозного взрыва 1988–1992 годов. На самом деле куда более интересная и важная тема – качество веры у этих 85 %. Вот здесь – непаханое поле и для учёных, и для Церкви.

– И что вы можете сказать о качестве веры, о её нынешнем состоянии?

– Из советской эпохи русский человек вышел с раненым религиозным сознанием. Ни в коем случае нельзя ни смеяться над его суеВЕРИЕМ с элементами язычества, ни высокомерно осуждать его за это. Этих людей не надо приводить к вере, они уже верующие, уже православные. Им нужно просто помочь. С ними надо работать абсолютно по-другому: просвещать, разъяснять особенности православного учения и любить их. Для этого, собственно, нам и нужны новые и новые храмы. Я являюсь горячим сторонником храмостроительства. Противники спрашивают – где для них верующие? Я отвечу – в соседних домах. Вера качественно меняется на глазах, становится осмысленнее, твёрже, и людям нужны храмы в шаговой доступности.

– Вы говорите, что качество меняется, что на это повлияло? Ведь уровень образования растёт медленно, этот процесс измеряется десятилетиями…

– Главный источник перемен сегодня – отсутствие страха. Ведь все годы советской власти наша вера была придавлена страхом. За неё надо было платить, и платить были готовы, в принципе, все, но разную цену. Один был готов заплатить жизнью, став мучеником, другой – сесть в лагерь, став исповедником, третий – потерять престижную работу, четвёртый – пойти на конфликт с семьёй. Самый робкий тайно крестил своего ребенка. Но это тоже было рискованно и опасно – можно было схлопотать «выговор по партийной линии» или лишиться очереди на квартиру. Кто помнит, сколько всё это стоило, понимает, что отсутствие этого страха – колоссальное достижение.

– Выходит, если опять начнутся гонения, все вернётся на круги своя и нынешние достижения Церкви пропадут впустую?

– Если за религию снова начнут преследовать, то пойдёт волна отречений от веры. Человек – слабое существо. Но всё же выросло целое поколение, для которого вера – неотъемлемая часть жизни. Это поколение будет готово отстаивать право верить и право передавать веру своим детям. И это качественное изменение никуда не денется.

Я глубоко убеждён в том, что многие действия Патриарха Кирилла объясняются его долгом успеть сделать как можно больше за то время, которое Господь отвёл нашей Церкви на свободу. Ведь политические изменения могут произойти с такой же катастрофической быстротой, как и в 1917 году. Кто бы мог подумать в 1916‑м, что всё так резко изменится? Ведь тогда был пик патриотизма, страна почти побеждала в войне, шёл Собор, бурлила богословская мысль!

Каких только объяснений я ни читал по поводу увеличения количества епархий – экономических, политических, аппаратных. А ведь это делается в первую очередь для укрепления Церкви Христовой. Ведь чем больше и мощнее епископат, тем сложнее его уничтожить, тем сложнее прервать апостольскую цепь хиротоний. Просто больше времени уходит на уничтожение епископата.

На нынешние двадцать лет свободы я смотрю как на некую временную передышку, которую мы должны максимально эффективно использовать для укрепления Церкви.

– И всё-таки это рассуждения уже с высоты дня сегодняшнего, а как всё это виделось тогда, в первые годы свободы? Оправдались ли тогдашние ожидания?

– Мне трудно ответить на этот вопрос, потому что сам я принадлежал к очень специфической социальной прослойке «православного подполья». В 1970‑1980‑е мы были молоды и мыслили радикально, стараясь, как говорил Солженицын, «жить не по лжи»: работали кочегарами и свободно ходили в храм.

Я вылетел из института за свои взгляды, ушёл рабочим на завод и тем самым получил полную свободу: мог практически ничего не бояться, свободно ходить в церковь, читать, что хочу, и говорить, что думаю. Поэтому лично для меня случившийся к концу 1980‑х переход не стал слишком резким. Но, конечно, масштаб событий я ощущал. Помню прославление Иоанна Кронштадтского, первый массовый крестный ход в Ленинграде. Тогда как раз впервые вышли на улицу те самые «перевёрнутые» 85 % населения. Это было невероятное событие, половина Петроградки была запружена народом.

– Сегодня тогдашнее увлечение христианством называют модой.

– Это ошибка. Вера и мода – вещи несовместимые. Вера – это то, что у человека внутри, а мода – внешняя оболочка. Мода может существовать на храмовую архитектуру, песнопения, иконопись или на платки, рюкзачки за спиной и так далее. А сама вера – либо она есть, либо её нет.