Новый Мир ( № 7 2012) - Новый Мир Новый Мир

Останавливались за алтарем храма, возле монастырского кладбища, сестринского старого корпуса, недостроенного игуменского, возле гаража, фермы, курятника, овощехранилища, окропили и огород и сад — в уповании на будущие урожаи. Пели тропари, кондаки и на каждой остановке благословляли крестом и иконами все стороны света. Матушка шла, не оглядываясь по сторонам, часто крестилась и внимательно смотрела под ноги, будто считала шаги. Когда подошли к монастырским воротам, она с особым усердием окропила их и, взяв крест у послушницы Натальи, сама как можно широко осенила их. Обратный путь к храму прошли быстро. Вот последний звонок колокольчика, и все начали осторожно спускаться вниз.

Положив икону Спасителя, поставив крест, сначала Серафима, следом послушницы, а за ними остальные подходили под благословение к матушке, после чего крестились, кланялись и покидали церковь. Тонкая озябшая ладонь матушки раз десять опустилась на такие же озябшие ладони. Покончив с благословением, она подошла к иконе и, подобрав широкую юбку, с трудом, припав на левую руку, стала на колени. Потом она наклонилась, и ее лоб коснулся каменного пола, который еще не был холоден. Она выдохнула и замерла. Мысли и минуты поплыли одна за другой. «Господи, помоги, вразуми и не оставь, ведь Ты знаешь мои труды. Ведь все для блага монастыря и сестер! Помоги и пронеси эту чашу раздора и нестроений! Если на то будет Твоя воля». Усталое лицо отца Владимира, тревожные и напряженные взгляды сестер промелькнули перед ее мысленным взором, неприятно-гулко билось сердце, слабость разливалась по опять озябшим ногам, рукам, плечам. Идти и снова говорить с отцом Владимиром? Просить? Объяснять? Доказывать? Но что здесь можно доказать? Если позвать Серафиму и поговорить с ней, может, он успокоится и забудет? А дальше что? Ведь любой повтор этой нелепой истории со скрепкой может привести или к докладной по начальству, или к взрыву эмоций! Еще неизвестно, что хуже! Подобные истории, когда какая-то ерунда разрушает шаткий покой и благополучие в монастыре, уже случались.

Матушка Сергия поднялась, оперлась на аналой и склонила голову к иконе — светло-карие глаза Спасителя смотрели спокойно и внимательно. «Может, Ты, Господи, так испытываешь, чтобы укрепить меня, ведь все равно ни на какой подвиг я не способна, вот только и делаю, что строю, хозяйством занимаюсь и молюсь, чтобы чего не случилось? Может, Ты попускаешь быть таким мелким каверзам, чтобы научить меня им противостоять, ведь погрузилась в мелочи, суету. Все списываю на мир, время, людей, а сама что? Господи, подскажи, может, уйти в другой монастырь простой сестрой, оставить эти заботы, пусть другие, более уверенные и сильные, занимаются монастырем, управляют и направляют? Я-то этим душу не спасу…» Она не успела додумать, как сбоку послышались осторожные шаги и тихое покашливание

— Матушка, — позвал отец Владимир, — можно с вами перемолвиться? Я хотел бы сейчас кое-что сказать.

Матушка неловко уперлась руками в аналой, неторопливо, даже нехотя распрямила спину и взглянула на явно смущенного батюшку, который старался на нее не смотреть, — его глаза косили в сторону то алтаря, то входа в храм.

— Видите ли, — кашлянул он, — я думаю, что ситуация некоторым образом разрешилась и объяснилась

— Что значит разрешилась? Что вы имеете в виду? — В ее голосе удивление смешалось с неожиданно откуда появившимся раздражением. — Вы что, успели переговорить с матерью Серафимой? Без моего присутствия?

— Нет-нет, матушка, я просто вот что хотел сказать... — Он оглянулся на глубокий полумрак храма, где горели только дежурная лампа над входом и несколько лампад перед особо чтимыми иконами, откашлялся. — Я хотел сказать, что с матерью Серафимой не говорил, но вот что получилось. Как-то все неудобно. — Он запнулся, поглядел матушке в глаза — испуг метнулся тенью от пламени лампады — и замолчал.

— Так что объяснилось? Скажите внятно и по порядку.

— Когда я дал возглас и вы ушли на крестный ход, ко мне подошел алтарник. Знаете, он все слышал в пономарке, когда мы с вами разговаривали. В общем, — отец Владимир опять замялся, — это — он.

— Кто он? Что вы хотите сказать? — Матушка почувствовала, как кровь прихлынула к голове — гул, переходящий в гудение, раздался в мозгу. — Это он прокалывал?

— И да и нет. Видите ли, — смущение отца Владимира почти исчезло, — когда приносили записки, то они иногда были скреплены скрепкой. Так вот эта святая простота, дабы скрепки не терялись, прикалывал их сверху — дескать, на ящике заметят и скрепку снимут. Экономил, так сказать. Обычно он это проделывал после молебна или службы, но иногда в спешке или просто по старческой забывчивости делал это заранее. Вот так они и попали мне на молебен.

— А как она попала под тарелку на литию?

— Да ведь на столике для литии он и сортировал по вечерам записки, вот, видимо, снял скрепку, положил ее и забыл. Ведь ему же под восемьдесят, — извиняясь, закончил отец Владимир и, слегка улыбнувшись, поглядел на матушку.

Матушка глубоко, явно сдерживая себя, вздохнула, поглядела на отца Владимира, потом перевела взгляд на выход.

— Знаете, батюшка, давайте поскорее забудем эту историю. Она, может, и анекдот, но кто знает, как ее воспримут и что скажут. А то и в епархию напишут, ведь у нас традиция такая — писать, да не правду, а что-нибудь с воображением и прикрасами. Ну да ладно.

Вздохнув еще раз, она скрестила ладони и, взяв благословение у отца Владимира, пошла к выходу. Возле двери она остановилась, повернулась вполоборота и, поглядев на все еще неподвижно стоящего и все еще смотревшего в ее сторону батюшку, хотела было сказать ему, напомнить о разумности и терпеливости в монашеской жизни и церковном служении, но не стала, а лишь кивнула, повернулась и открыла входную дверь.

Наверху ветер усилился, он трепал полы одежд, окатывал лицо, так что трудно становилось дышать, но матушка едва на это обращала внимание. «Лучше ветер и даже ураган, чем все эти бури духовные. Господи, дай мира и покоя…» На сердце у нее стало легче, теплее, даже вдруг опять явившаяся мысль о письме и возможной комиссии мелькнула быстрее, чем прошуршавший под ногами жухлый, свернувшийся в трубочку осенний лист.

Шаг за шагом, пригибаясь, она шла по белой песчаной дорожке, размытой вчерашним дождем, и, изредка поднимая голову, бросала взгляд на уже темный сестринский корпус, на высокие скрипящие тополя, на тонкие,  легко гнущиеся ветви монастырских яблонь. «Да, надо завтра поторопить, чтобы закончили полки и снесли ящики в хранилище, а то ведь и до заморозков могут простоять». Возле входа она обила песок о деревянную решетку на пороге, посмотрела на восток, где на фоне беззвездного неба храм был едва различим своим исчезающим контуром, глубоко вдохнула холодный воздух и вошла в пустой и темный коридор.

Новые баллады

Быков Дмитрий Львович родился в 1967 году. Выпускник факультета журналистики МГУ. Поэт, прозаик, литературный критик, публицист. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе новомирской поэтической премии “Anthologia” и премии “Большая книга”. Живет в Москве.

              Третья

Si tu,

si tu,

si tu’t imagines...

Queneau

Люблю,

люблю,

люблю эту пору,

когда и весна впереди еще вся,

и бурную воду, и первую флору,

как будто потягивающуюся.

Зеленая дымка,

летучая прядка,

эгейские лужи, истома полей...

Одна

беда,

что все это кратко,

но дальше не хуже, а только милей.

Сирень,

свирель,

сосна каравелья,

засилье веселья, трезвон комарья,

и прелесть бесцелья,

и сладость безделья,

и хмель без похмелья, и ты без белья!

А позднее лето,

а колкие травы,

а нервного неба лазурная резь,

настой исключительно сладкой отравы,

блаженный, пока он не кончится весь.

А там,

а там —

чудесная осень,

хоть мы и не просим, не спросим о том,

своим безволосьем,

своим бесколосьем

она создает утешительный фон: