Армадэль. Том 1 - Уильям Коллинз

Сквозь несчастное детство, рассказ о котором потряс ректора, начали просматриваться обстоятельства, которые вынудили мистера Брока начать постепенно уяснять, как мало было странного, как мало было непонятного в характере человека, говорившего теперь с ним.

— Я крепко заснул, — продолжал Мидуинтер, — под моей дружелюбной скалой. Когда я проснулся утром, я увидел дородного старика со скрипкой, сидевшего возле меня с одной стороны, и двух пляшущих собак в красных курточках — с другой. Опытность научила меня не говорить правды, когда этот человек задавал мне первые вопросы. Он настаивал, он дал мне позавтракать из своей сумки и позволил побегать с собаками.

— Я вот что скажу вам, — проговорил он, когда добился моего признания таким способом, — вам нужны три вещи, мой милый: вам нужен новый отец, новая семья, новое имя. Я буду вашим отцом, эти собаки будут ваши братья, а если вы обещаете мне хорошенько беречь мое имя, я дам вам его в придачу. Озайяз Мидуинтер-младший, вы хорошо позавтракали. Если вы хотите хорошо пообедать, пойдемте со мной.

Он встал, собаки побежали за ним, а я побежал за собаками. Вы спросите: кто был мой новый отец? Полуцыган, сэр, пьяница, злодей и вор — и мой лучший друг! Разве не друг вам тот человек, который дает вам пищу, приют и воспитание? Озайяз Мидуинтер научил меня танцевать шотландский танец, кувыркаться, ходить на ходулях и петь под его скрипку. Иногда мы странствовали и давали представления на ярмарках, иногда мы бывали в больших городах и восхищали компанию низкого разряда в тавернах. Я был премилый, превеселый одиннадцатилетний мальчик, и компания низкого разряда, особенно женщины, пристрастилась ко мне и к моим проворным ножкам. Я имел такие бродяжнические наклонности, что мне нравилась эта жизнь. Я жил, ел, пил и спал с собаками. Я не могу подумать равнодушно об этих бедных маленьких четвероногих моих братьях даже теперь. Много побоев досталось нам всем троим, много тяжелых дней отплясывали мы вместе, много ночей ночевали мы вместе на холодных холмах! Я не стараюсь огорчить вас, сэр, я только говорю вам правду. Эта жизнь, со всеми своими неприятностями, была по мне, и я любил цыгана, давшего мне свое имя, несмотря на то, что он был злодей.

— Вы любили человека, который вас бил! — с удивлением воскликнул Брок.

— Разве я не сказал вам, сэр, что я жил с собаками? Разве вы не слыхали, что, чем хозяин больше бьет собаку, тем больше она любит его? Сотни несчастных мужчин, женщин и детей любили бы этого человека, как я его любил, если бы он всегда давал им то, что давал мне — изобильную пищу. Она была краденая по большей части, и мой новый цыган-отец был на нее щедр. Он редко бил нас, когда был трезв, но его забавлял наш вой, когда он был пьян. Он умер от пьянства и до последнего дыхания наслаждался своим любимым удовольствием. Однажды (я служил ему уже два года), накормив нас хорошим обедом в степи, он сел, прислонившись спиной к камню, и подозвал нас, чтобы доставить себе забаву — отколотить нас палкой. Сначала он заставил визжать собак, а потом подозвал меня. Я подошел весьма неохотно — он напился больше обыкновенного, а чем более он пил, тем больше ему нравилась послеобеденная забава. В этот день он был очень весел и ударил меня так сильно, что сам повалился от силы своего собственного удара. Он упал лицом в лужу и лежал там без движения. Я с собаками стоял поодаль и смотрел на него. Мы думали, что он притворяется, чтобы приманить нас ближе и отколотить опять. Он так долго притворялся, что мы наконец осмелились подойти к нему. Я долго не мог перевернуть его — он был тяжел. Когда я повернул его на спину, он был мертв. Мы кричали изо всех сил, но собаки были малы и я был мал, а место уединенное: никто не пришел к нам на помощь. Я взял его скрипку и его палку, я сказал моим братьям: «Пойдемте! Мы теперь должны сами зарабатывать себе пропитание». И мы ушли с тяжелым сердцем и оставили его в степи. Как ни неестественно вам это может показаться, мне было жаль его. Я сохранил его безобразное имя во всех моих последующих странствованиях, а во мне осталось еще так много прежних наклонностей, что мне даже нравится звук этого имени. Мидуинтер или Армадэль — оставим пока мое имя, мы после поговорим о нем. Прежде вам нужно узнать обо мне самое худшее.

— Почему же не самое лучшее? — кротко спросил Брок.

— Благодарю вас, сэр, но я пришел сюда сказать правду. Мы перейдем, если вы позволите, к следующей главе в моей истории. После смерти нашего хозяина собакам и мне не посчастливилось. Я лишился одного из моих маленьких братьев — самого искусного плясуна. Его украли, и я нигде не мог отыскать его. Скрипку и ходули отнял у меня потом силой какой-то бродяга, который был сильнее меня. Эти несчастья сблизили Томми и меня — извините, сэр, я говорю о собаке — более прежнего. Я думаю, мы имели какое-то смутное предчувствие, что наши несчастья еще не кончились. Как бы то ни было, мы очень скоро расстались навсегда. Никто из нас не был вором (наш хозяин учил нас только плясать), но, несмотря на это, мы оба сделали набег на чужую собственность. Молодые существа, даже когда они умирают с голода, не могут устоять от желания побегать иногда в хорошую погоду. Мы с Томми не могли устоять от желания побегать на плантации одного джентльмена. Джентльмен берег свою дичь, а его лесничий знал свою обязанность. Я услыхал ружейный выстрел — вы можете угадать остальное. Сохрани меня боже от несчастья еще когда-нибудь почувствовать такое огорчение, какое почувствовал я, когда поднял Томми мертвого и окровавленного! Лесничий хотел разлучить нас, я укусил его, как дикий зверь. Он ударил меня палкой, он мог точно так же пробовать ее удары на дереве. Этот шум услыхали молодые девицы, ехавшие верхом мимо, — дочери того джентльмена, в поместье которого я забрался. Они были слишком хорошо воспитаны для того, чтобы возмутиться против священного права сохранять дичь, но это были девушки добрые, им стало жаль меня, и они взяли меня домой. Я помню, как все мужчины — все записные охотники — громко расхохотались, когда я шел мимо окон со слезами, держа на руках мою мертвую собачку. Не думайте, что я жалуюсь на их смех. Он оказал мне большую услугу: он возбудил негодование обеих девиц. Одна из них повела меня в сад и показала мне место, где я мог похоронить мою собачку, под цветами, с полной уверенностью, что ничья рука не потревожит ее. Другая девица пошла к отцу и уговорила его приютить маленького бродягу в доме помощником одного из слуг. Да, вы ехали на яхте с человеком, который когда-то был лакеем. Я видел, как вы смотрели на меня, когда я забавлял мистера Армадэля, накрывая на стол. Теперь вы знаете, почему я умею накрыть так искусно и не забываю ничего — мне посчастливилось видеть хороший свет, я помогал наполнять желудки и чистить сапоги. Жил я в людской недолго. Прежде чем я износил мою первую ливрею, в доме произошел скандал. Это была старая история, нечего рассказывать ее в сотый раз. На столе были оставлены деньги, они пропали. У всех слуг были аттестаты, кроме мальчика, который был взят так опрометчиво. Ну, мне «посчастливилось» в этом доме до конца: меня не преследовали за похищение того, до чего я не только не дотрагивался, но чего я даже не видел, — меня только выгнали. В одно утро отправился я в моем старом платье на могилу, в которой я похоронил Томми. Я поцеловал это место, я простился с моей умершей собачкой и очутился опять один на свете в зрелом тринадцатилетнем возрасте.

— В этом одиночестве и в таких нежных летах разве в голове вашей не промелькнула мысль возвратиться домой? — спросил Брок.

— Я в эту же самую ночь возвратился домой — я ночевал на горе. Какой другой был у меня дом? Дня через два я возвратился в большие города, в дурную компанию: сельская местность казалась теперь так пустынна для меня, когда я лишился собак! Меня скоро завербовали два моряка. Я был мальчик проворный, и меня сделали кают-юнгой на каботажном судне. Грязна койка кают-юнги, кормят его остатками, заставляют работать как взрослого, а уж как больно бьют! Корабль вошел в пристань на Гебридских островах. Я, по обыкновению, поступил неблагородно с моими благодетелями — опять убежал. Меня нашли какие-то женщины, полумертвого от голода, в северных пустынях острова Скай. Это было близ берега, и мне пришлось жить у рыбаков. Мои новые хозяева меньше меня били, но зато приходилось мне терпеть и ветры, и непогоды, а работа была такая тяжелая, что могла бы убить мальчика не такого привычного, как я. Я все переносил, пока зима не наступила. Тогда рыбаки выгнали меня. Я их не порицаю: пищи было мало, а желудков много. Когда голод угрожал всей общине, зачем было держать мальчика, не принадлежавшего им? Большой город оставался моим единственным прибежищем в зимнее время. Я отправился в Глазго и чуть было не попал в львиную пасть. Я караулил пустую телегу в Брумилау, когда услыхал голос моего отчима на тротуаре возле той лошади, около которой я стоял. Он встретился с каким-то знакомым, и, к моему ужасу и удивлению, они разговаривали обо мне. Спрятавшись за лошадью, я узнал из их разговора, что меня чуть было не захватили как раз перед моим поступлением на каботажное судно. В то время я сошелся с другим бродягой одних со мною лет, мы поссорились и разошлись. На другой день отчим мой разузнавал в этом самом округе. Он не решался (потому что не мог добиться описания примет ни одного из нас), за которым из двух мальчиков должен он гнаться. Ему сказали, что одного из них звали Браун, а другого Мидуинтер. Браун было именно такое обыкновенное имя, которое мог принять хитрый беглец, а Мидуинтер, напротив, было такое замечательное имя, которого всякий беглец должен был избегать. Погоня была направлена за Брауном, и это дало мне возможность убежать. После этого вы легко можете себе представить, решился ли я сохранить имя моего хозяина-цыгана. Но мое намерение не остановилось на этом, я решился совсем оставить мое отечество. Дня два разузнавал я об отходящих кораблях. Узнал, который идет прежде, и спрятался на нем. Голод вынуждал меня выйти из моего убежища, прежде чем лоцман уехал, но голод не был для меня новостью, и я оставался там. Лоцман уехал с корабля, тогда я явился на палубу, и ничего более не оставалось, как оставить меня или бросить за борт. Капитан сказал — я не сомневаюсь в справедливости его слов, — что он предпочел бы бросить меня за борт, но закон иногда стоит даже за такого бродягу, как я. Таким образом я вернулся к жизни моряка. На корабле я научился настолько, что мог быть ловок и полезен, как вы приметили, на яхте мистера Армадэля. Я ходил несколько раз на кораблях в разные части света и, может быть, на всю жизнь остался бы моряком, если бы мог сдерживать мой характер, несмотря на раздражения, каким подвергали его. Я научился многому. Заключительную часть моего последнего путешествия в Бристольскую гавань я сделал в кандалах и попал в тюрьму в первый раз в жизни по обвинению в непослушании одному из офицеров. Вы слушали меня с необыкновенным терпением, сэр, и я с радостью могу сказать вам, что мы теперь недалеко от конца моего рассказа. Вы нашли книги, сколько мне помнится, когда рассматривали мою поклажу в сомерсетширской гостинице.