Искупить кровью - Вячеслав Кондратьев

По шеренге прошел негромкий протестующий ропоток и легкое движение, но вслух никто не возразил. Люди не чувствовали себя предателями, наоборот, понимали, что их предали. Они совершили почти невозможное, взяли деревню, которую до них не могли взять несколько стрелковых частей. Но их не поддержали. А почему не поддержали, они не знали. И потому слова комбата не задевали их, они терпеливо ждали, что будет дальше, какое примет комбат решение. Ждали без трепета, без боязни, потому как были измучены и усталы донельзя, и было им все уже безразлично. Отпустил бы скорей, чтоб смогли они завалиться на землю, не держали их уже ноги, стоял кровавый туман в глазах от неспанных ночей. Даже об еде не мечтали. Залечь бы куда-нибудь, забиться под елку, покурить бы. И больше, казалось, ничего им не нужно, ничего не требуется. Но комбат загремел опять:

- Вы что, надеялись, что примут вас здесь как героев? Кашей накормят и спать уложат? А кто искупать вину будет? Кто деревню обратно отбивать будет? Пушкин? Сейчас поднесут патроны и гранаты. А зачем? Не знаете? Подумайте. Разойдись!

Комбат резко повернулся и направился к своему "помощнику и политруку, стоявшим в стороне.

- А вы, вояки, поняли, что я сказал? - негромко спросил комбат.

- Поняли, - враз и упавшими голосами ответили оба.

- Как вел себя Пригожин в бою, политрук?

- Хорошо, товарищ майор.

- Хорошо? - усмехнулся комбат. - Ежели б хорошо, то не здесь бы вы были, а там, в деревне. Ты вот что мне скажи, политрук, вернется твой ротный сюда?

- Если останется живым конечно...

- И ты веришь этому шибко грамотному? Не отвечай сразу, подумай.

Политрук мучительно задумался: какой ответ хочет услышать от него комбат?

- Подумай, - продолжил комбат. - Разве обязательно командиру роты в прикрытии оставаться. Сержанта бы оставил с бойцами, а сам роту обязан вывести. Но он знает, что его ждет расстрел. Так, может, не зря остался-то? Плен предпочел?

- Не может этого быть, - уверенно и без робости сказал помкомбат.

- Ты помалкивай. Я политрука спрашиваю. Отвечай, комиссар.

- Не знаю... Офицерский сынок он... Мать дворянка. Говорил он мне... Не знаю...

- Заладил - не знаю, не знаю. А я вот знаю, как волка ни корми, он все в лес глядит.

- Какая чепуха! - выскочило у помкомбата.

- Не чепуха, - оборвал его комбат. У меня к этим интеллигентам, инженерам всяким доверия нету. Что у них на уме - не знаю и не понимаю. Так вот, уверен я, не вернется ваш Пригожин. Не вернется. Сколько с ним бойцов осталось?

- Человек двадцать, по-моему. Двое пожилых, связной его и еще остатки взвода Сысоева, сержанта.

- Ну, все ясно. Командовать ротой ты, помкомбат, будешь. И ты политрук, пойдешь. Тебе в плен нельзя, шлепнут немцы сразу, сам знаешь. Для тебя одно - смерть или победа. Понял?

- Понял... Но поцарапан я, товарищ майор. В предплечье ранен...

- Злее будешь. Не с такими ранами воюют. Вот дождемся боеприпасов, и пойдете искупать кровью.

- А если вернется Пригожин? - спросил помкомбат.

- Пригожина для меня нет на свете, вернется, не вернется. Ежели придет - расстреляю саморучно перед строем. Другим и вам наука. Чего побледнели? Вы на войну пришли или в бирюльки играть? А на войне как на войне. Сантименты всякие да слюни - ни к чему. Нам Родину надо отстоять. Принимай, лейтенант, первую роту. И ты, комиссар, иди к людям. Разъясни, что обратного хода для них нет. Не возьмете деревню, добра не ждите.

Не бодро отошли они от комбата. Пошатывало обоих. И тошно было на душе. Не дойдя до роты, присели и закурили. Единственная отрада, единственное, чем поддержать нервы можно. Хорошо, помкомбат вспомнил, что осталось у него во фляге, висевшей на ремне, немного водки. Отцепил от пояса, протянул политруку. Тот выпил, как воду, не ощутив ни запаха, ни крепости, только через минуты две, когда затеплело в желудке, понял, что выпил сорокаградусной. Чуть-чуть полегчало на душе и разомкнулись уста.

- Ты понял, лейтенант, на смерть же нас посылают?

- А мне уже все равно... Я ждал, что комбат под трибунал подведет... Вообще за этот день и ночь столько было...

- И главное, не взять нам деревню. Ни за что. Так под нею все и ляжем. А мне, ежели еще ранят, стреляться придется... Вот знаю, а как-то не верится, что всего два часа жить осталось. А тебе?

- Мне тоже... А может, возьмем?

- Нет, исключено... Один раз взяли чудом или дуриком, как один боец сказал, второй раз не выйдет. Немцев туда сейчас набилось тьма. Не отдадут.

- Так что? Может, чтоб не мучиться, сейчас пулю в лоб? - странно спокойно спросил помкомбат и хлопнул себя по кобуре.

- Нельзя, лейтенант. Надо перед смертью хоть уважение к себе не потерять.

- Слова-то хорошие. А Пригожина предали, политрук. А зачем? Перед смертью-то? Надеялись, что отпустит вас комбат в санроту? Гадали, что он хотел от вас услышать? Понял я...

- Прав ты, лейтенант. Проявил слабость. Но понимаешь, чего я за это время не пережил... Скажу честно, обрадовался, когда руку пулей царапнуло... Человек же я. Не железный, а как и все. Виноват перед Пригожиным. Перед ним уже не покаешься, хоть перед тобой. Как на духу - виноват, черт меня дернул...

- Теперь, если и вернется Пригожин, его комбат уже без всяких колебаний хлопнет - сынок офицерский, мать дворянка... И чего это он перед вами разоткровенничался?

- Сам удивился... Сказал он, правда: разве дворяне плохо Россию защищали во всех войнах, и кто такой Кутузов, Суворов, как не дворяне... А потом мы же с ним, уж если честно сказать, в живых остаться не надеялись...

Глотнули они из фляги еще, до донышка опорожнили и поднялись, не зная, как и вести себя перед людьми, какие слова говорить, как им в глаза глядеть?

Серый успел выбраться из оврага еще до того, как немцы заняли позиции по его склонам, а потому и не видел их. Он взял сильно влево, чтоб войти на передовую там, где вряд ли выставлены посты. К лесу он подползал, а войдя в него, поднялся и пошел быстро в тыл, но не успел пройти и десятка метров, как его остановили:

- Стой! Кто идет?

Он выругался про себя: вот незадача. И сразу же обозлился на остановившего его. Того было не видно, и он крикнул:

- Свои. Свои...

- Пароль!

- Какой к хрену пароль. Я - старший лейтенант, из особого. Днем в Овсянниково ходил. Помнишь, самолет листовки разбросал, так я пошел, чтоб собрать их. Ты выходи, вот мое удостоверение, - сказал он все это спокойно, уверенным голосом, и двинулся вперед, вынув из кармана удостоверение особиста. Фотографию свою он еще не наклеил, но понадеялся, что в темноте не разберет постовой.

Постовой вышел из кустов, здоровенный пердило с винтовкой, и они пошли навстречу друг другу.

- Давай удостоверение, старшой, - протянул тот руку.