Бархатный диктатор (сборник) - Леонид Гроссман

– Новому царю опасность грозит отовсюду: беды от разбойника, беды от сродника (он кидает гневный взгляд на генерал-адмирала), беды от лжебратии (и молниеносный взор сквозь тонкие очки испепеляет Лориса).

По-своему Победоносцев ненавидит всю эту толпу сановников, считая ее бесчувственной, страшной и подлой. Власть изветрилась, измочалилась. Нужна решимость, сила.

Оратор разгорается. Вспыхивают и пылают от возбуждения его огромные хрящеватые уши, словно вобравшие в себя все его существо. («Константин Петрович даже глядит на человека ушами», – говорили чиновники Синода.)

– При соображении проекта, предлагаемого на уважение вашего величества, сжимается сердце. В России хотят ввести конституцию, орудие всякой неправды, источник всяких интриг!

Опытной кистью изощренного витии он рисует картину страны в результате четверти века реформ.

– …Открыты повсюду кабаки, и бедный народ, предоставленный самому себе, стал несчастной жертвой целовальников, кулаков, жидов и всяких ростовщиков. Были открыты земские и городские учреждения, в которых разглагольствуют вкривь и вкось о самых важных государственных вопросах, вовсе не подлежащих ведению говорящих. И кто орудует в этих говорильнях? Люди негодные, безнравственные, между которыми видное положение занимают лица, не живущие со своими семействами, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популярности и вносящие во все всякую смуту…

Лорис слушает с отвращением и почти с испугом: «На свою беду уговорил покойного государя сделать этого ханжу обер-прокурором Синода. Недаром восточный опыт предостерегает от безволосых, жидкобородых, безусых, плешивых, вот как этот мертвец в сюртуке…»

Между тем светский глава православия (русский папа, как его называли в парижских газетах) распаляется пафосом обличения. Он громит новые судебные учреждения, он чернит свободную печать, разносящую во все концы необъятной русской земли хулу и порицание на власть.

– И когда, государь, предлагают учредить по иноземному образцу новую верховную говорильню? Теперь, когда прошло лишь несколько дней после совершения самого ужасающего злодеяния, никогда не бывавшего на Руси, когда по ту сторону Невы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе непогребенный прах благодушного царя…

Пред взорами всех выступает загримированный труп в глазетовом гробу, перекрытый порфирой, под гигантским золотым шатром царской усыпальницы.

В финале своей речи Победоносцев решается снова потрясти душу державного председателя тяжкой укоризной, внушить ему мысль о его ответственности перед страною, историей и своей собственной совестью. Прямо смотря в лицо царю горящими сквозь тонкие очки глазами, он словно обрушивает на его голову страшнейшие обвинения:

– …Все мы ответственны за это ужасающее преступление. Все от первого до последнего должны каяться в том, что так легко смотрели на совершавшееся вокруг нас, все виновны в том, что не сумели охранить праведника. Кровь его на нас и на чадах наших. Клеймо несмываемого позора легло на нас. Согрешихом, Господи, согрешихом и крайнего твоего отвращения достойни сотворихомся…

Смущенно и растерянно огромный плотный человек в генеральском сюртуке с белым эмалевым крестиком на шее глубже упирает густые бакенбарды в свой гранитный торс. Под взглядом обвинителя он виновато опускает свои выпуклые глаза и заметно бледнеет.

– Сущая правда, – произносит он слабым голосом, как пойманный преступник, – все мы виноваты, я первый обвиняю себя…

В этой сгущенной атмосфере обвинений и покаяний произносит свое последнее слово граф Лорис-Меликов. С ним происходит нечто странное и почти пугающее его. Он пытается с воодушевлением суммировать продуманные и верные положения своей программы, столько раз признанные и хвалебно оцененные печатью, обществом, министрами, покойным царем. Ведь даже сам наследник-цесаревич, впервые теперь внемлющий ему с высоты царского сана, не раз ласкал и приветил его за мудрость и такт его государственного руководительства. И вот эти признанные страной и утвержденные правительством разумные и неопровержимые принципы спасения России звучали теперь как-то странно и неубедительно, почти фальшиво и нелепо. Взрыв ли на Екатерининском канале своей детонацией глушил полнозвучность либеральных провозглашений министра, борьба ли за власть, яростно и цинично развернувшаяся в сегодняшнем совещании, сбивала его с твердого пути, царь ли смутил своим молчанием и полунамеками, или, быть может, этот ужасный обвинитель с белыми бачками на мертвой голове леденил его мысль своей враждой и ненавистью, – но только Лорис-Меликов чувствовал, что речь его, несмотря на всю свою очевидную логичность и целесообразность, как-то поразительно никнет и почти глупеет. Он уже ощущал себя как полководец, безнадежно проигравший генеральное сражение, но еще обязанный отдавать бесцельные приказы и возглашать команды к наступлению, бросая последние остатки своих сил на неминуемую смерть.

Всем присутствующим ясно: все совещание – скрытый поединок Лориса и Победоносцева. Встретились наконец у барьера и сразились насмерть чувственный армянин и строгий ритор православной аскезы. Один – весь в лентах, звездах и параде, угодник женщин и любитель кахетинского, другой – с угрюмым обликом чернеца, отшельника и постника. Боевой генерал, герой Дербента, Карса и Эрзерума, победитель Шамиля и страж Хаджи-Мурата – противостоял в блеске и громе своей воинской славы профессору гражданского права, похожему на иеромонаха с иссохшим посохом в костлявой руке. Верховный арбитр поединка, исподлобья и чуть наклонив по-бычьи свою массивную голову, выказывал явное предпочтение духовно-политическому красноречию придворного богослова перед либеральными возглашениями российского парламентаризма, неожиданно облеченными в ориентальную оправу гортанных интонаций и красочных метафор.

Враги диктатора торжествуют: вчерашний временщик терпит явное поражение. Соперники и завистники уже испытывают затаенное и сладчайшее злорадство. Валуеву и генерал-адмиралу ясно, что проект чужой конституции провален и заслуга исторических реформаторов России еще не отнята у них. Все испытывают радостную и смутную тревогу от предвидения больших и важных перемен в составе высшего правительства: каждый намечает сложные комбинации, клонящиеся в его пользу, и предвидит новые личные успехи и достижения от предстоящего «движения воды».

– Мы можем окончить заседание, – глухо раздается голос председателя. – Благодарю вас, господа.

И крупной мясистой кистью руки император опустил тяжелого серебряного слона на пачку государственных актов.

Первый верховный совет Александра Третьего закрывался. Он ничего не постановлял, не приказывал, не утверждал. Собрание не выносило никакой резолюции. Даже дальнейший план правительственных действий не формулировался. И все же всем было ясно: программа верховного управления империей определилась. Сенаторы и министры, переходя из малиновой гостиной в малахитовый зал, соображают, взвешивают и заключают: путь к дальнейшим реформам отныне закрыт; обратный ход правительства решен; реакция установлена как принцип властвования. А главное, громоздкий и тучный Александр Третий уже нашел вдохновителя, идеолога, сподвижника и руководителя нового царствования. Лорис, Милютин и Абаза уже в отставке. Фактическим правителем Российской империи становится маленький сухой человек в тонких очках с мертвым лицом, оттопыренными ушами летучей мыши и выделанным словом византийского стилиста, сумевший ошеломить мозг молодого монарха грозным призраком отцеубийства.

Дипломатический курьер французского министерства иностранных дел молодой Морис Палеолог, экстренно посланный 2 марта Бартелеми де Сент-Илером в Петербург, запомнил погребение Александра Второго. Представитель республиканской Франции был изумлен театральной пышностью обряда: гул всех колоколов, отряды конной гвардии, вереница церемониймейстеров ордена и царские регалии, знамена и мечи городов и областей, тяжелая императорская корона, сверкающая бриллиантами, рубинами и топазами на высоко поднятой золотой подушке; а там, за митрами и византийскими ризами митрополитов и архиереев, представляющихся взору иностранца движущимися иконами, медлительно колышется погребальная колесница, влекомая восемью вороными лошадьми, в траурной сбруе с белыми султанами. Гроб, покрытый мантией из горностая и золота, окружен по углам четырьмя генерал-адъютантами, а колесницу эскортируют тридцать пажей с пылающими факелами.

Тяжеловесно катила погребальная процессия свои пестрые человеческие волны вдоль черных драпировок балконов и креповых уборов фонарей. Маршалы и конюшенные офицеры сменялись литаврщиками и трубачами, гербоносцы и знаменщики – гренадерами и скороходами, Святейший Синод и дипломатические представители – купечеством и земством. Колыхались на ветру зажженные свечи духовенства, и вспыхивали на парче подушек династические короны двенадцати поколений – от казанской Иоанна Грозного до погребальной Николая Павловича. Медленно шагала любимая лошадь царя, лейб-пферд императорская, под богатою попоною, ведомая двумя штаб-офицерами в мундирах и в трауре. По-оперному выступали средневековые латники – верховой в позолоченном панцире на узорном чепраке с обнаженным мечом у плеча и пеший в черных латах с опущенным мечом при эфесе, обвитом дымным флером.