Похороны стрелы - Алексей Куксинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Внимание, господа! В Сараево убит наследник австрийского престола Франц-Фердинанд!
Посетители буфета смолкли, переваривая эту новость. Ловенецкий залпом допил стакан и встал. Телеграфист продолжал стоять с вытянутой рукой, и подпоручик аккуратно обошёл его, направляясь к выходу. Поздним вечером того же дня он вернулся в Минск.
В штабе, несмотря на позднее время, было многолюдно, и Ловенецкий, за месяцы одиночества отвыкший от такого количества людей, их голосов и запахов, растерялся. Повсюду только и было разговоров, что о войне и предстоящей мобилизации. Папиросный дым витал в воздухе, как необходимая атмосфера для этих озабоченных людей.
Из своего кабинета вышел Кунгурцев, как всегда бесстрастно глядя мимо присутствующих.
– Господа, – сказал он, – расходитесь, покуда ещё ничего не ясно, из штаба округа никаких сообщений.
Следующие несколько дней прошли так же в ожидании новостей. Объявление Австрией войны Сербии показало Ловенецкому, что его расчёты на здравый смысл не оправдались. Затем в штабе огласили приказ о всеобщей мобилизации, потрясённый Ловенецкий понял, что войны не избежать, скорее всего, воевать придётся и с Австро-Венгрией, и с Германией, причём до границы с Восточной Пруссией от Минска меньше четырёх сотен вёрст.
Учитывая отношение Кунгурцева и прочих офицеров, Ловенецкий ожидал, что его, как кадрового офицера, направят в какую-либо из формирующихся второочередных дивизий, поскольку на войне молодой топограф принесёт больше пользы в качестве ротного командира, однако в приказе он не нашёл своей фамилии.
От размышлений его оторвал ординарец, сжимавший в руках какую-то бумажку.
– Чего тебе? – спросил Ловенецкий.
– Телеграмма, вашбродь, – сказал ординарец.
Никогда раньше он не получал телеграмм и относился к ним с подозрением, ведь хорошие новости в них сообщали редко.
Он взял протянутую телеграмму и прочёл:
«Вчера ваша сестра бросилась с моста. Тело до сих пор не найдено».
Он стоял и раз за разом вчитывался в строки. Подписано фамилией, которой он раньше не слышал. Адресовано было правильно – подпоручику Ловенецкому, и на правильный адрес. Ординарец ушёл, щёлкнув каблуками. Ловенецкий зачем-то перевернул телеграмму, проверил оборотную сторону, там было пусто.
Первое чувство, которое он испытал – удивление. Последнее письмо из дома он получил позавчера, обычное письмо, написанное обычным тоном. Он потёр глаза и спрятал телеграмму в карман. Больше похоже на чью-то злую шутку, только он не знал людей, которые могли так подшутить.
Он отправился к Кунгурцеву, собираясь просить о кратковременном отпуске.
– Понимаю вас, – сказал Кунгурцев, покрутив в руках телеграмму, – однако высочайше запрещено давать офицерам отпуска, вы же знаете. Со дня на день будет объявлена война, я ничем не могу вам помочь.
На следующее утро Ловенецкий телеграфировал домой, отстояв длинную очередь. Ответное письмо из дома пришло уже после объявления Германии войны и лишь чудом застало его в Минске.
Развернув письмо, он с ужасом смотрел на незнакомый почерк, только спустя несколько секунд распознав в нём руку отца.
Женя, писал отец, бросилась с моста в реку от неразделённой любви. В городе гастролировал известный медиум, пойдя от скуки на его выступление, Женя словно стала одержима. Часами простаивал у его гостиницы, скупала его фото, ходила на все его представления. После одного из них, видимо, и случилось роковое объяснение, после которого, на глазах подруг, Женя бросилась в воду с моста. Несмотря на то, что течение было небыстрое, тело до сих пор не могут отыскать. У матери случился припадок, она почти не встаёт с кровати, каждый день у неё бывает врач. Этого медиума зовут Северин Гаевский, писал отец, от ненависти его перо почти прорывало бумагу. Запомни это имя, заканчивал он, запомни навсегда.
Письмо, извещающее о смерти матери, застало Ловенецкого уже в Восточной Пруссии, оно пришло вместе с приказом о присвоении ему чина поручика, накануне его первого боя, в котором он командовал стрелковой ротой. Письмо в засаленном конверте, хранившем на себе отпечатки сотен рук, с клеймом военного цензора. Весь бой прошёл для него, как в тумане, по счастью, пули и осколки миновали его. Он слегка заторможено и даже с удивлением смотрел на мёртвых солдат, попадавшихся на его пути. Русские и немцы лежали вперемешку, особенно много их было в окопах первой линии. Командиры взводов один за другим докладывали ему о потерях, он лишь задумчиво кивал головой. Его мать мертва, так же, как и эти солдаты, лежащие на земле. У них тоже есть семьи, родные и близкие оплачут их, души их вознесутся к небесам. Что они скажут друг другу, русские и немцы? Что скажут они его матери, что она им скажет?
Полк не задержался на позициях, продолжая наступление. На пути попадались разрушенные артогнём городки, мощёные улицы были усыпаны битым кирпичом и черепицей. Во время привалов Ловенецкий читал Покаянный канон, не понимая ни слова, пытаясь найти утешение в самом звучании слов.
Вся последующая часть сражения прошла для него как в тумане, он наступал и оборонялся вместе со всей массой, не обращая внимания на осколки снарядов, пули и стонущих раненых. Война, которая в детстве была овеяна романтическим ореолом, на деле оказалась нудным, грязным, отупляющим и опасным занятием. Возможно, мама, глядя на него с небес, ужасалась тем условиям, в которых пришлось существовать её сыну на протяжении этих недель, но для него все эти мерзости не имели большого значения, его душевное состояние служило надёжной защитой от всех испытаний, которые переносило его тело. Вся его душа как бы была заключена в защитный кокон, из которого его переживания не могли вырваться наружу, поэтому у солдат и командиров Ловенецкий заработал репутацию хладнокровного, безразличного к опасности невозмутимого храбреца. Просто никто не знал, что ему было всё равно, погибнуть от случайной пули или осколка, или остаться в живых.
Самые напряжённые бои шли южнее, а здесь столкновения были редки и бессистемны, больше сил отнимало постоянное маневрирование среди озёр и лесов, причём двигались преимущественно на восток. Спустя примерно неделю армия отошла к Неману, а Ловенецкий получил очередное письмо, конверт которого был надписан незнакомой рукой.
Ваш отец, сообщал душеприказчик, случайно застрелил себя, решив почистить револьвер, и на следующий день был похоронен рядом с могилой жены, на которой (тут душеприказчик не мог не использовать пошлый штамп) ещё не увяли цветы.
Видимо, существует предел душевных страданий, после которых новое горе
