Воспоминание об Алмазных горах - Мария Колесникова

Мы говорили о поэзии, об искусстве, а смерть стояла рядом, и мы каждое мгновение чувствовали ее дыхание на своих затылках. Макартур играл не по правилам, а потому тягостно было умирать, ощущая свою полную беспомощность. Сансара — круговорот рождений, смертей и новых рождений, а сущность этого круговорота — страдание. Сансара — чертово колесо, из которого буддист хочет вырваться в таинственную, до сих пор не разгаданную философами нирвану — абсолютное небытие, окончательный и вечный покой. Большего презрения к жизни трудно придумать.

Сергей Владимирович слушал угрюмо, иногда бросая хмурые взгляды на каменные статуи богов.

— Этого мне не понять, — сознавался он. — Зачем стремиться в небытие? Ваш божок боялся страданий больше смерти. Это его личное дело. Но сотворить из этого философию, которая сковала на века целые народы!.. Всегда нужно найти причину страданий и способ ее преодоления.

— Будда не был богом. Его сделали богом. Он был, как мне кажется, просто страдающим человеком и разговаривал сам с собой, а ученики — тут как тут! И страдание его носило вполне конкретный характер. Впитывая восточную культуру, я пришла к выводу, что миф в нее привнесен потом. Если я когда-нибудь напишу книгу о «религиозном творчестве» Востока, то постараюсь докопаться до основ. На мой взгляд, наш Сиддхартха Гаутама, он же Шакьямуни, Будда, оставил жену с малолетним сыном не потому, что решил пуститься в странствия и проповедовать свое учение. Он, как и Данте, был политическим беглецом. Есть легенда о том, что противник Будды, некто Вирудана, истребил весь шакьянский род, то есть убил жену и сына Гаутамы. Вот откуда величайшее потрясение, ненависть к страданию.

Он пытливо взглянул на меня:

— Сами выдумали?

— Сама.

— Тут что-то есть. Все равно не поверят. Странно: древние египтяне страшились полного уничтожения, а индусы стремились к нему.

— Вы отучили меня от единолинейности мышления, от безоговорочных и очевидных истин.

— Не преувеличивайте.

— Теперь я стараюсь мыслить образами искусства, как бы причудливы и чужды нашему спокойному и реалистическому сознанию они ни были, перестала бояться смелой символики и аллегорий. Если хотите знать, я умею мгновенно переноситься в любые времена и эпохи…

— Недурно. Ну и куда бы вы хотели перенестись?

— В Аткарск! К маме…

В этом зачумленном каменном гнезде меня захватила тоска по родным местам, по Аткарску, Саратову, ковыльным заволжским степям. Мне казалось, что все это навсегда потеряно. Палисадник родного дома, клен на огороде, колодезь, возле которого обомшелая кадка с застоявшейся водой.

— Возьмите меня с собой… — сказал он с грустью. — Я никогда не бывал в Аткарске. Возьмете?

— А куда ж вас девать? Только бы, выбраться из этой чумной ямы…

По вечерам к неяркому костру, закрытому почти со всех сторон камнями, приходили Квон и наш бессменный шофер Пак. Мы сидели на кучах красного хвороста и негромко переговаривались.

Как я догадалась, эти двое хотят как-то отвлечь нас от мрачных мыслей. Проведав от Аверьянова о том, что я интересуюсь корейской культурой, Квон рассказывал легенды и сказки своего народа, пел по моей просьбе старинную песнь о белой хвостатой звезде — хесон, которая приносит корейцам несчастье. Эту песнь пели еще в седьмом веке, когда Корее угрожали японские войска. Стоило сочинить песнь о хвостатой звезде, и японские полчища рассеялись.

— Нужно попросить поэта Чо Ги Чхона, чтоб сочинил песнь о новой белой звезде — хесон, приносящей несчастье, — и она погаснет! — сказал Квон. — Когда уж оставят наш народ в покое!

Когда я спросила, сколько в Корее фамилий, Квон объяснил:

— Сколько было родов, столько и осталось фамилий. Самая распространенная родовая фамилия — Ли. Затем идет Ким, на третьем месте — Пак. У нашего Пака, — сказал Квон, — предок имеет мифическое происхождение. Однажды старейшина одной деревни государства Силла увидел лошадь, которая стояла на коленях и рыдала. Старшина удивился и направился к лошади. Лошадь внезапно исчезла, осталось только большое яйцо, разбив которое, он обнаружил маленького ребенка. Яйцо напоминало тыкву, а тыква в те времена называлась «пак». Вот младенца и нарекли Паком. Он вырос мудрым и стал правителем. Отсюда и пошли все Паки.

— Я тоже управляю… машиной, — пошутил Пак.

Они старались развлечь нас, а у каждого, наверное, кошки скребли на сердце. Их семьи остались в Пхеньяне, а в Пхеньяне, как было передано по радио, американцы устроили зверскую расправу над населением, истребили тысячи жителей. И никто ничего не мог сообщить Квону об участи его жены и детей.

Самолет прилетел под вечер. Из него вышли два советских врача. Мы с Сергеем было устремились к ним, обрадовавшись — соотечественники, но быстро опомнились: мы — зачумленные… При свете карбидовых фонарей врачи делали профилактические уколы офицерам и солдатам. С нами были очень любезны.

— Вас приказано забрать с собой в штаб корпуса, — сказал седоусый врач. — Ну, там придется подержать дней десять в индивидуальной изоляции.

— Но… — подал голос Аверьянов.

Врач хмуро улыбнулся.

— Никаких «но», больной! Это приказ.

— Но я не больной!

— Это еще нужно установить… Приказ главного советника. К счастью, случаи чумы пока нигде не зарегистрированы. Возможно, американцы провели опыт в замкнутом ареале. Теперь следует ждать бактериологических диверсий более крупного масштаба…

На следующий день мы простились с корейскими товарищами, с которыми прошли сквозь все испытания, попрощались с Квоном, с Паком. Квон просил разыскать его семью, если она жива, и успокоить жену. Мы обещали.

Грустно было расставаться с людьми, с которыми успели подружиться, которых полюбили и, как нам думалось, которые полюбили нас. Я смотрела на их красные звездочки на высоких темно-зеленых кепи, на истоптанные гамаши с обмотками, на их винтовки с плоскими штыками, составленными в козлы. Когда-нибудь этот кусочек суровой жизни перейдет на полотна художников. Но сможет ли художник, не испытавший всего этого, передать нечто неуловимое, спаявшее нас?..

И эти лилово-фиолетовые горы как-то внезапно одевшие снеговые шапки, наш обширный храм с каменными статуями и веселыми, звонкими пагодами… Теперь, когда здесь появились врачи, чума больше не страшила.

Переглянулись с Аверьяновым. Он, наверное, испытывал нечто подобное, потому что как-то загадочно улыбался, тихо насвистывая знакомый мотив.

О капитан! мой капитан! Сквозь бурю мы прошли,Изведан каждый ураган…

Здесь дела были закончены.