Домби и сын - Чарльз Диккенс

— Слишкомъ годъ, — отвѣчала Гэрріетъ.

— Слишкомъ годъ! — повторила Алиса задумчивымъ тономъ. — И прошли цѣлые мѣсяцы, какъ вы перенесли меня въ это мѣсто?

— Да.

— Перенесли силою своей доброты и великодушія. Перенесли меня! — говорила Алиса, закрывая рукою свое лицо. — Ваши женствениыя слова и взоры, ваши ангельскіе поступки сдѣлали меня человѣкомъ!

Гэрріетъ наклонилась надъ нею и старалась ее успокоить. Немного погодя, Алиса, продолжая закрывать рукою свое лицо, изъявила желаніе, чтобы позвали къ ней ея мать.

— Мать, скажи ей, что ты знаешь.

— Сегодня, моя лебедушка?

— Да, мать, — отвѣчала Алиса слабымъ, но вмѣстѣ торжественнымъ голосомъ, — сегодня!

Старуха, взволнованная, по-видимому, угрызеніемъ, безпокойствомъ или печалью, приковыляла къ постели по другую сторону отъ Гэрріетъ, стала на колѣни, чтобы привести свое чахлое лицо въ уровень съ одѣяломъ, и, протянувъ свою руку къ дочерниному плечу, начала:

— Дочка моя, красотка…

Великій Боже! Что это быль за крикъ, вырвавіиійся изъ груди старухи, когда она взглянула на развалину тѣла, лежавшаго на этомъ болѣзненном ь одрѣ!

— Перемѣнилась твоя красотка, матушка, давно перемѣнилась! — сказала Алиса, не обращая на нее своихъ глазъ. — Безполезно тужить объ этомъ теперь.

— Дочка моя, — продолжала старуха, — скоро оправится, встанетъ и пристыдитъ ихъ всѣхъ своими прекрасными глазами.

Алиса обратила грустную улыбку на Гэрріетъ, пожала ея руку, но не сказала ничего.

— Встанетъ она, говорю я, — повторяла старуха, дѣлая въ воздухѣ грозный жестъ своимъ кулакомъ, — и пристыдитъ ихъ всѣхъ своими прекрасными глазами… вотъ что! Пристыдитъ, говорю я, и всѣхъ ихъ… да!.. Оттолкнули мою дочку, отринули, вышвырнули, загнали; но есть y ней родство — охъ, какое родство! — и она могла бы имъ гордиться, если бы хотѣла! Да, славное родство! Тутъ не было пастора и обручальныхъ колецъ, но родство заключено, и не сломать, не уничтожить его злымъ людямъ! Покажите мнѣ м-съ Домби, и я вамъ укажу первую двоюродную сестрицу моей Алисы!

Жгучіе глаза больной, обращенные на Герріетъ, подтвердили истину этихъ словъ.

— Какъ? — кричала старуха, страшно мотая головой, которая хотѣла, какъ будто, выскочить изъ грязнаго туловища. — Я стара теперь, безобразна, видите ли, a бывали встарину праздники и на моей улицѣ! Состарили меня не годы, a всего больше эта проклятая жизнь и привычки. Но и я была молода, хороша была, и посмотрѣли бы вы, какъ ласкали меня въ старые годы! Разъ прибыли въ нашу сторону отецъ м-съ Домби и его братъ, веселые джентльмены; оба они умерли, Господь съ ними! охъ, какъ давно умерли! Братъ, который былъ отцомъ моей Алисы, умеръ прежде. Они заѣзжали къ намъ изъ Лондона, и нечего сказать, весь народъ любовался на нихъ, a они любовались на меня… вотъ какъ бывало въ старые годы!

Она приподняла немного свою голову и обратилась къ дочерниному лицу, какъ будто воспоминанія молодыхъ лѣтъ привели ее невольно къ воспоминанію о своей дочери.

— Они оба были похожи другъ на друга, какъ двѣ капли воды, — кричала старуха, — однихъ лѣтъ, одинаковаго нрава, и разницы между ними, если не ошибаюсь, былъ только одинъ годъ. О, если бы вы видѣли, какъ моя Алиса тогда сидѣла рядкомъ съ дочерью другого джентльмена — я это видѣла и никогда не забуду! Онѣ были точь въ точь, какъ родныя сестры, несмотря на разницу въ своихъ платьяхъ и привычкахъ. О, неужто прошло это сходство! Неужто только одна моя дочь измѣнилась и пропала!

— Всѣ мы, матушка, измѣняемся и пропадаемъ, каждая въ свою очередь, — сказала Алиса.

— Очередь! Зачѣмъ же такъ рано пришла очередь моей дочери, a не ея! Ея мать измѣнилась, это правда, и превратилась, съ позволенія сказать, въ такую же хрычовку, какъ я, прости Господи; но и она была красавицей встарину. Что такое я сдѣлала противъ нея? Неужто она д_у_р_и_л_а меньше, чѣмъ я? Не меньше и не лучше, a вотъ только моя, одна только моя дочка захворала и зачахла.

И вдругъ, испустивъ пронзительный крикъ, она бросилась въ ту комнату, откуда пришла, но немедлеино воротилась опять, подковыляла къ Гэрріетъ и сказала:

— Вотъ все, о чемъ Алиса просила меня сказать вамъ. Все до тла. Я провѣдала о ней въ одно лѣтнее время, когда слонялась по Уорвиксширу, гдѣ и она тогда проживала съ своей матерью, съ той хрычовкой, видите ли, которая все бѣлилась да румянилась. Все я провѣдала. Но такія родственницы, сказать по правдѣ, для меня не годились. Онѣ не дали мнѣ ни полушки. Если бы этакъ я заикнулась передъ ними на счетъ деньженокъ для моей Алисы, которая ей двоюродная сестра, онѣ, я думаю, придавили бы меня, какъ лягушку. Вотъ и дочка-то моя, сказать по правдѣ, горда, пожалуй, еще болыьше, чѣмъ она, — продолжала старуха, съ робостью прикасаясь къ лицу Алисы. — Теперь она присмирѣла, касатушка моя; но дайте-ка ей встать, она пристыдитъ ихъ своими прекрасными глазами и осрамитъ такъ, что имъ не собрать костей. Не правда ли, моя лебедка, ты вѣдь осрамишь ихъ?

Старуха захохотала, и этотъ хохотъ былъ гораздо отвратительнѣе, чѣмъ ея крикъ, и гораздо страшнѣе, чѣмъ взрывъ безсильнаго воя, которымъ онъ окончился. Она встала, вышла изъ комнаты и опять усѣлась на прежнее мѣсто, чтобы глазѣть на темноту ночную черезъ открытое окно.

Глаза Алисы во все это время были устремлены на Гэрріетъ, которую она продолжала держать за руку. Теперь она сказала:

— Мнѣ казалось, я буду нѣсколько спокойнѣе, когда вы узнали эту исторію. Она, думалось мнѣ, объяснитъ вамъ отчасти крайности разврата, который меня сгубилъ. Мнѣ слишкомъ часто толковали, что я нарушаю свои обязанности, и я, въ свою очередь, невольно утвердилась въ мысли, что другіе люди не исполнили своихъ обязанностей по отношенію ко мнѣ. Сѣмя какъ посѣяно, такъ и взошло. Дочери богатыхъ, но дурныхь матерей могутъ, въ свою очередь, сбиваться съ прямой дороги, но путь ихъ никогда не можетъ быть такъ гадокъ, какъ мой. Теперь все прошло. Все это представляется мнѣ какимъ-то сномъ, котораго теперь я не могу ни хорошенько вспомнить, ни отчетливо понять. И этотъ сонъ видѣлся мнѣ каждый день съ того времени, какъ вы начали сидѣть здѣсь и читать для меня. Пересказываю его вамъ, сколько могу помнить. Не потрудитесь ли вы еще почитать для меия?

Гэрріетъ тихонько отстранила свою руку, чтобы открыть книгу, но Алиса удержала ее опять.

— Вы не забудете моей матери? Я простила ей все, въ чемъ, по моему, она виновата. Я знаю, что она прощаеть меня и слишкомъ тужитъ обо мнѣ. Вы не забудете ея?

— Никогда, Алиса!

— Еще минуту. Положите мою голову такъ, чтобы я могла на вашемъ добромъ лицѣ видѣть слова, которыя вы станете читать.

Гэрріетъ исполнила ея желаніе и принялась читать, Она читала ей ту книгу, въ которой недужный, страждущій, удрученный человѣкъ всегда находитъ утѣшеніе и вѣчную отраду для изнуреннаго духа. Она читала, какъ одна женщина, слѣпая, хромая, прокаженная, оскверненная всякими недугами души и тѣла, получила прощеніе и такую награду, которой не отниметъ отъ нея никакая человѣческая сила.

— Завтра поутру, Алиса, — сказала Гэрріетъ, закрывая книгу, — я приду какъ можно раньше.

Свѣтлые глаза сомкнулись на минутку, но при этихъ словахъ открылись опять. Алиса съ набожнымъ благоговѣніемъ поцѣловала руку своей благодѣтельницы.

Тѣ же свѣтлые глаза слѣдили за нею къ дверямъ. Въ ихъ блескѣ и на спокойномъ лицѣ промелькнула прощальная улыбка.

Глаза сомкнулись и уже больше не открывались никогда. Она положила свою руку на грудь, произнесла священное имя Того, житіе котораго ей читали, и жизнь сбѣжала съ ея лица, подобно исчезающему свѣту.

На мѣстѣ, гдѣ была Алиса, лежалъ бездыханный трупъ.

Глава LIX

Часъ пробилъ

Опять перемѣны въ большомъ домѣ, на длинной скучной улицѣ, гдѣ Флоренса проводила свое одинокое дѣтство. Это все тотъ же огромный домъ, надежный оплотъ противъ непогоды и вѣтровъ, безъ проломовъ на кровлѣ, безъ разбитыхъ оконъ, безъ продавленныхъ стѣнъ, но тѣмъ не менѣе онъ — развалина, и крысы бѣгутъ изъ него.

Сначала м-ръ Таулисонъ и компанія никакъ не хотятъ вѣрить злой молвѣ, которая расиространяется вокрутъ нихъ. Кухарка говоритъ рѣшительно и прямо, что подорвать нашъ кредитъ, благодаря Бога, не такъ легко, какъ другихъ богачей, a м-ръ Таулисонъ положительно утверждаетъ, что, пожалуй, станутъ послѣ этого болтать, будто подорвался англійскій банкъ или взлетѣли на воздухъ всѣ сокровища лондонской башни. Но скоро приходитъ газета, и съ нею м-ръ Перчъ, въ сопровожденіи своей почтенной супруги, которая пришла на кухню покалякать и провести пріятный вечеръ.

Какъ скоро темное дѣло было приведено въ извѣстность, м-ръ Таулисонъ главнѣйшимъ образомъ безпокоился насчетъ убытка и полагалъ, что онъ круглымъ числомъ простирается, по крайней мѣрѣ, до сотни тысячъ фунтовъ. М-ръ Перчъ убѣжденъ, съ своей стороны, что, пожалуй, не покрыть его и сотнею тысячъ фунтовъ. Женщины, подъ предводительствомъ м-съ Перчъ и кухарки, часто съ благоговѣйнымъ удовольствіемъ повторяютъ: "Сотня тысячъ фунтовъ!" — какъ будто передъ ихъ глазами лежали самыя деньги. Горничная, не спуская глазъ съ м-ра Таулисона, изъявляетъ желаніе имѣть хотя бы сотую часть этого капитала, чтобы наградить имъ любимаго человѣка. М-ръ Таулисонъ, проникнутый, какъ извѣстно, непримиримою ненавистью къ иностранцамъ, держится того мнѣнія, что достанься эти деньги какому-нибудь сухопарому французу, онъ бы не зналъ, бестія, что съ ними дѣлать, развѣ только профинтилъ бы ихъ на усы и свою треклятую бороденку. При этомъ горькомъ сарказмѣ горничная хохочетъ до упаду и удаляется на свѣжій воздухъ.