Мир приключений. 1973 год, выпуск 2 - В. Болдырев

И только в долине узнает Шатаев, что, когда он исчез в трещине и скрыло их в вихре битого льда и снега, с бивуака передали на КСП: “Одна из двоек команды Радимова попала под обвал и погибла”.

“Будешь долго жить, Шатаев, — скажет ему в Домбае Семенов. — Согласно народной мудрости”.

А Шатаев подтвердил, что сигналят со стены Домбая.

— И мы услыхали: “Помогите!” — подтвердили подоспевшие Радимов с Балашовым. — Правда, не могли разобрать, кто и откуда. “Сами-то как?” — “Не до себя, тех, со стены скорей выручать”.

— Двух мнений быть не может, — сказал, дослушав всех. Безлюдный и вопросительно поглядел на Кавуненку. — В наличии на морене все, кто были на восхождениях. Методом исключения выводим: на маршруте один Романов с командой.

— И я так располагаю.

— Готовиться на аварийный выход?

— Только так. Раз сверху не спускаются, значит, своим ходом не могут. Не дожидаться же, пока спасотряды с Домбая до нас доберутся. По-быстрому двигать на стену.

— По-быстрому, да по-умному.

— Только так!

— Еще одна двойка у нас, значит, объявилась, — протягивает котелок с компотом Безлюдный и этак осторожненько осведомляется: — А вторая связка поотстала, что ли, на подходе? (В четверке были еще Балашов с Радимовым. — Е. С.) Визуально наблюдаем вашу четверку с утра. Потеряли, когда вошли вы в облако. Вошло четверо, вышло двое.

— Точно! — подтвердил Шатаев и отхлебнул и не отрывался от переданного Уткиным котелка.

Шатаев — до педантичности точный, аккуратист, режимный — был не похож на самого себя. Глаза беспокойно бегают, сам какой-то отсутствующий. И сил уже нет и ни сидеть, ни заняться ничем не может. Такой взвинченный.

— Спасибо, ребята! А со второй связкой так… Вошли в облако, бац — ракета. Красная! Мы ходом до вас, Радимов с Балашовым пошли разведать, откуда могут сигналить.

Подумать только! От их бивака в глубокой нише на отметке “4000” было до романовской полочки метров сто. Правда, бивуаки ихние по разные стороны хребта. Ночью Шатаев слышал даже после удара разговоры. И — утром. Нет, слов не разобрать, но разговоры — факт — слышал!

— Где были, когда первый раз вдарило?

— В нише, в тон самой нише, на ночевке. Не люкс, конечно, но переспать вполне можно: сами — полулежа в палатке, ноги — снаружи. Когда тряхануло, Балашову со сна почудилось, что летят и никак не остановятся. Сказал даже про ковер-самолет, Балашов, значит.

— Когда сообразили, что землетрясение?

— Сей минут, только когда ты сказал. До этого ни бум-бум.

И принялись счищать комья глины, никогда ее на восхождениях не видали, а тут сплошь насохла. Спрашивается, откуда? Похоже, срубило верхний слой каменного щита, она снизу и выперла.

“Из всех стихийных бедствий землетрясения вызывают самый панический ужас, ибо больше всех остальных грозных явлений природы они ставят под сомнение незыблемость основ человеческого существования”. К такому умозаключению пришел коллекционер землетрясений и их исследователь Гарун Тазиев.

Каждые тридцать секунд вздрагивает стрелка, и лента сейсмографа отмечает землетрясение на каком-то куске планеты. Приходят в движение, сталкиваются целые континенты, которые тот же Тазиев уподобляет плотам, плавающим в океане магмы. В таком катаклизме двенадцать тысяч лет назад, поведал Платон, за одну ночь ушла на дно вся Атлантида. Один из таких же идущих из глубины прибоев и поколебал в 1963 году верховья бассейна реки Кодори, тряханул Домбай, вошел в каталоги “Чхалтинским землетрясением”.

Экспедиция Института геофизики Грузинской Академии наук отметила “необычную для кавказских землетрясений энергию”. Таких не бывало здесь уже сто лет. “В наиболее потрясенных селах почти все дома испытали сдвиговые деформации”. Двигаясь на юг, волна угасала с девяти баллов (Птыш) до шести (Алибек) и трех (Тбилиси).

Величественная медлительность, с которой созидается мир гор, сменилась в эту ночь взрывом. Шел год большого солнца. Но то, что радовало охотников за загаром и виноградарей, сработало как спусковой крючок. Он выстрелил с силой тысячи атомных бомб, высвобождая скопившуюся в земных пластах энергию.

Но этого не знали тогда ни Романов, ни Коротков. Они ждали. Надеялись.

Они были альпинисты. Их товарищи и конкуренты тоже.

Человек просыпается, как проснулся бы всегда. И гонит и отгоняет мысль, что оно лучше бы не просыпаться подольше, так это трудно, так непонятно. Ему. Им. Всем. А сон та антиреальность, обитание в которой легче, чем в подлинной, но мучительной и непонимаемой действительности.

Но никуда не деться от вас — утро, день, горы, бивак, холод, боль, грязь. Романов подполз к Кулиничу. То же лицо. Нет, еще спокойней. Покой того “ничто”, куда он ушел первый. И похожие на роговые очки резко прорисованные круги под глазами. Значит, перелом основания черепа. А Ворожищев?.. Он здесь и не здесь. Ему легче, чем нам: идет себе в тумане собственного сознания и видит множество солнц и не видит ни себя, ни нас. А мы разрушены. Мы только оболочка того, что было.

— Хоть харч частично уцелел. Успели в скальный карман заложить. Будем сыты. И то дело.

— Конечно, дело, — безразлично откликнулся Коротков.

— Чего тебе дать?

— Мне?.. Ничего.

— А попить?

— Тоже неохота.

— Время уходит. А с ледника ничего. Что-то придется предпринимать.

— Похоже, что придется.

— Но я же видел их, как вот вижу тебя.

— Да, ты сказал, что увидел.

— И сил ни капли.

— С этим, прямо скажем, неважнец.

— И лежать бревном толку не будет.

— Не будет.

Но они лежали. И весь огромный, принадлежащий человеку мир сжался, будто шар, из которого выпустили воздух. Его не хватало тоже — воздуха. И нынешний их мир был весь из камня, вдавившего тебя в камень, и даже воздух, когда ты хотел набрать его, был таким же жестким, каменным, колющим, и небом — все тот же камень над тобой.

Коротков лежал молча, но внутри не утихал разговор. С самим собой? С тенями ночи? Как киномеханик прокручивает задним ходом пленку, так он — все их восхождение, останавливая, вглядываясь. Где допустил слабину, капитан? Просчитался? И еще неохота ему помирать в свои двадцать шесть. И еще звучит любимое присловье Кулпннча: “А я везучий”. И еще сквозь серость дня и неба дразнят сочные, как кровь, как жизнь, как чей-то девичий рот, рериховские краски вершин. Сюда бы лук с тетивой, сюда колчан. И, как на той картине Рериха, посылаешь ты стрелу с запиской на другой борт долины, где Безлюдный, и не надо им гадать в тумане, где мы и что мы, не надо, если не накрыло их самих, конечно.