Преступный человек (сборник) - Чезаре Ломброзо

Королевскому прокурору, положим, простительно, если он увидел преступление там, где его не было, и с помощью фантазии старался доказать существование заговора, не имея для этого решительно никаких данных, потому что как жалкий нож (орудие покушения), так и полное бессилие, а также крайняя неумелость решившегося на него человека могли служить только очевидным доказательством, что Пассананте действовал под влиянием психоза и лишь на свой страх и риск.

Но если бы даже самое тщательное следствие и не подтвердило неосновательность прокурорского предположения, то врачи-эксперты, эти наиболее рьяные из судебных следователей (piu fiscali del fisca), должны же были убедить блюстителя закона в сделанной им ошибке. Я настаиваю на том, что верно лишь первое показание Пассананте, повторенное притом три раза, тем более что оно вполне согласуется с данными судебного следствия, с письменными произведениями преступника, в которых нет и помина о цареубийстве, и со всей его скромной, безвестной жизнью до рокового события. Кроме того, уже будучи в тюрьме, он не только не боялся смерти, но даже высказывал желание, чтобы его казнили. Наконец, только идея самоубийства и придает этому преступлению некоторый смысл; но отнимите ее – и оно оказывается нелепым, непонятным. Процесс Пассананте потому и остался для всех загадкой, что объяснение причины преступления, высказанное прокурором, было неверно, а верное не было принято.

Первым главным поводом к совершению преступления, без сомнения, послужила для Пассананте, как впоследствии и для Гито, нищета в сочетании с огромным и ненормально развитым тщеславием. Далее, если он и относится к чему-нибудь с увлечением, фанатически, то совсем не к политике, но исключительно лишь к собственным безграмотным, до смешного нелепым произведениям. Он плачет и беснуется на суде присяжных не в том случае, когда оскорбляют его партию, но когда ему отказывают в прочтении одного из сочиненных им писем или чернят его доброе имя помощника повара, указывая на то, что он пренебрегал своей обязанностью мыть посуду и вместо этого постоянно занимался чтением. Пассананте отрицает справедливость этого показания, хотя оно могло быть ему полезно, как доказательство того, что он – маттоид.

Ум у него довольно оригинальный, но мелкий; говорит он гораздо живее, содержательнее, чем пишет (отличительная черта маттоидов), так что в письменных произведениях его редко можно отыскать те меткие, сильные выражения, которые встречаются даже в сочинениях помешанных. Впрочем, при внимательном чтении всего, что он написал, нам все-таки удалось найти несколько любопытных оригинальных суждений.

Так, например, не лишены оригинальности следующие его проекты, хотя и странные на первый взгляд, – по жребию избирать депутатов, чиновников и офицеров, «чтобы меньше важничали» , заставить изнывающих теперь в праздности заключенных обрабатывать пустыри и пр. Недурна также другая идея, давно осуществленная в восточных странах, – устроить в каждой деревне бесплатные помещения для отдыха путешественников-пешеходов (караван-сараи).

Далее, удачно сделано определение, что разумеют под словом отечество крестьяне маленьких итальянских общин: «Мы с детства привыкаем считать отечеством тот клочок земли, где стоит маленькая, простая часовенка».

Не лишены, по-моему, своеобразной дикой прелести некоторые строфы народного революционного гимна, как говорят, сочиненного Пассананте, хотя просодия в нем очень плоха.

Например:

Su su, fratelli, che piu tardiamo,

Gia e un’ora che i tocchi della campana

Sonano da tempo, armiamoci, corriamo tutti

Alla chiesa madre, la troveremo

La bandiera della patria, la quale apella, di darle soccorso.

В заключение, вот еще чрезвычайно верное сравнение между отдельным человеком и сплоченной группой: «В одиночестве человек слаб и хрупок, точно стеклянный бокал, но в союзе с товарищами он становится силен, как тысяча Самсонов».

Более удачными выходили у Пассананте словесные показания, на что я, впрочем, указывал раньше, поэтому приведу здесь только одно его изречение: «Народ – это дирижер истории», и ответ на вопрос о том, что происходит в сознании преступника, решающегося на дурное дело: «В нем бывает тогда как бы две воли, – сказал он, – одна толкает на преступление, другая удерживает от него; результат зависит от того, какая из сторон возьмет верх».

Но именно в этих-то проблесках или, скорее, изредка вспыхивающих искорках гениальности, а также в нелепых стремлениях и заключается доказательство болезненной аномалии. Когда человек из такой скромной среды, не получивший специального образования, задается идеями столь несвойственными его классу, то, конечно, подобное явление нельзя назвать нормальным; положим, этот человек может оказаться гением вроде Джотто, который из пастуха сделался знаменитым живописцем, но если этот пастух пренебрегает своим стадом и в то же время царапает одни каракули, совершенно бессмысленные, то мы вправе признать в нем отсутствие всякой гениальности. Затем на основании психических наблюдений мы уже прямо заключаем, что перед нами – один из представителей тех душевнобольных людей, которых я называю маттоидами. В Приложении читатели могут познакомиться еще с несколькими субъектами, принадлежащими к этому типу.

В сочинениях Пассананте сколько-нибудь здравые мысли составляют лишь редкое исключение; в общем же это – пустая болтовня, собрание абсурдов и противоречий, ничем не объяснимых, так как противоречия встречаются не только в одной и той же статье, но даже на одной и той же странице. Начав говорить о бедствиях родины, автор через несколько строк уже толкует о вишневом дереве, затем переходит к Бисмарку или пускается в длинные отвлеченные рассуждения, а между тем о своем процессе, где решается его судьба, упоминает лишь мимоходом.

Характерную особенность произведений Пассананте составляют, кроме безграмотности, отрывистые, занумерованные, точно в Библии, периоды (что, впрочем, часто встречается у маттоидов и сумасшедших) и манера писать в два столбца. Кроме того, он то и дело повторяет некоторые излюбленные слова и выражения – как это делают мономаньяки, – причем иногда перепутывает их чрезвычайно курьезно. Так, например, рассуждая о том, как должны поставить себя слуги и служители (будто это не одно и то же!), он говорит: «Остерегайтесь требовать себе и жаркое, и дым от него, потому что несправедливо одному получать и жаркое, и дым, а другому – ничего; поэтому барин пусть получает дым, а работники – жаркое».

Как ни нелепа эта кулинарная метафора, однако в ней до сих пор можно уловить хоть какой-нибудь смысл, но дальше она становится уже совершенно непонятной: «Правящему классу – жаркое, народу – дым, народу – жаркое, правящему классу – дым. Дым – это почести, слава; жаркое – это справедливость, добросовестное отношение ко всем». Никакая логика не поможет разобраться в этой путанице, так что ключ к подобным загадкам, очевидно, следует искать в доме умалишенных.

XI. Отдельные особенности гениальных людей, страдавших в то же время и помешательством

Если мы теперь проследим беспристрастно жизнь и произведения тех великих, но душевнобольных гениев, имена которых прославлены в истории различных народов, то скоро убедимся, что они во многом отличались от своих собратьев по гениальности, ни разу не впадавших в умопомешательство в течение своей славной жизни.

1) Прежде всего следует заметить, что у этих поврежденных гениев почти совсем нет характера, того цельного, настоящего характера, никогда не изменяющегося по прихоти ветра , который составляет удел лишь немногих избранных гениев вроде Кавура, Данте, Спинозы и Колумба. Так, например, Тассо постоянно бранил высокопоставленных лиц, а сам всю жизнь пресмыкался перед ними и жил при дворе. Кардано сам обвинял себя во лжи, злословии и страсти к игре. Руссо, щеголявший своими возвышенными чувствами, выказал полную неблагодарность к осыпавшей его благодеяниями женщине, бросал на произвол судьбы своих детей, часто клеветал на других и на самого себя и трижды сделался вероотступником, отрекшись сначала от католицизма, потом от протестантства и, наконец, – что всего хуже – от философии в целом.

Свифт, будучи духовным лицом, издевается над религией и пишет циничную поэму о любовных похождениях Страфона и Хлои; считаясь другом народа, предлагает простолюдинам отдавать своих детей на убой для приготовления из их мяса лакомых блюд аристократам и, несмотря на свою гордость, доходившую до бреда, охотно проводит время в тавернах среди подонков общества.

Ленау, до фанатизма увлекавшийся учением Савонаролы, является циничным скептиком в своих «Albigesi» и, сознаваясь в этой непоследовательности, сам же смеется над ней.

Шопенгауэр восставал против женщин и в то же время был их горячим поклонником; проповедовал блаженство небытия, нирваны , а себе предсказал более ста лет жизни; требовал справедливости к себе и радовался, когда Молешотт подвергся преследованиям.