Кролик, беги. Кролик вернулся. Кролик разбогател. Кролик успокоился - Джон Апдайк

Колени у него дрожат. Большой живот подпрыгивает. Каждый вечер он старается увеличить пробег между тихими темными домами, сквозь конусы света, падающего от фонарей, под ледяной однобокой луной, которую накануне вечером он видел сквозь затененную верхнюю часть стекла, когда ехал в «короне» домой, и вдруг подумал: «Бог мой, да она же зеленая». Сегодня Кролик дотягивает до Киджирайз-стрит, этакого проулка между домами, идущего уже под гору, и бежит мимо почерневших маленьких фабричек с таинственными новыми названиями вроде, например, «Линнекс» и «Компьютерный прогресс», и старой каменной фермы, которая все годы, пока он рос, стояла заколоченная, во дворе полно было сорняков — перекати-поля, молочая и чертополоха, — а в изгороди не хватало планок, теперь же все привели в порядок, и аккуратная маленькая дощечка гласит: «Крестьянский двор Альбрехта Штамма», а внутри — мебель тех времен ручной работы и чудная кухонная утварь — словом, все, как было в фермерском доме примерно в 1825 году, а в сенях под стеклом — фотографии первых домов Маунт-Джаджа до начала века, но ни одной, где были бы запечатлены поля, на которых вырос городок и которые по большей части принадлежали Штаммам: в ту пору еще не было переносных фотоаппаратов, а если и были, то никто не снимал пустые поля. Старик Спрингер, кстати, заседал в совете Исторического общества Маунт-Джаджа и помогал созданию фонда на реставрацию; когда он умер, Дженис и Бесси думали, что на его место могут выбрать Гарри, но этого не произошло: сказалось его сумбурное прошлое. Хотя теперь в этом доме наверху живет молодая пара хиппи и они водят по ферме посетителей, для Гарри старое обиталище Штаммов полно призраков — эти старые фермеры страшновато жили: запирали сумасшедших сестер на чердаке, душили, ошалев от рома, забеременевшую девчонку-помощницу, а потом запихивали тело в ларь с картофелем, откуда лет пятьдесят спустя извлекали на свет скелет. Рядом находилась спортивная ассоциация «Солнечный свет» — мальчиком Гарри считал, что там полно спортсменов, и надеялся когда-нибудь в нее вступить, но когда двадцать лет спустя он зашел туда, там пахло сигарами и высохшим на дне кружек пивом. Затем в шестидесятые она захирела и потеряла свою респектабельность — мужики, которые там пили и играли в карты, постарели, их стало меньше, и они помрачнели. Здание выставили на продажу, его купило Историческое общество, сломало и на его месте устроило автостоянку для тех, кто заезжал на «Крестьянский двор Штамма» по пути в Ланкастер посмотреть на амишей или по пути в Филадельфию посмотреть на колокол Свободы. Казалось, эту парковку трудно будет найти в проулке Киджирайз, но поразительное количество народу останавливалось там, главным образом люди пожилые. История. Чем длиннее она, тем дольше тебе приходится ею жить. А через какое-то время она становится такой бесконечной, что всего не упомнишь, вот тогда-то, наверное, и начинают рушиться империи.

Теперь Гарри уже мчится вовсю — проулок круто спускается вниз, мимо белошвейной мастерской и курятника, превращенного в маленькую кожевенную фабрику, — этих бывших хиппи всюду полно, они стараются зацепиться за что могут: поезд ушел, но свою долю удовольствия они успели схватить; первая волна усталости, когда кажется, что ты не в силах сделать больше ни шагу, а ноги — сплошная боль, прошла. Затем появляется второе дыхание, и тело твое уже делает все само собой, точно машина, а твой мозг — как астронавт в острие ракеты, мысли пролетают одна за другой. Вот если бы Нельсон женился, и уехал, и вернулся лет через двадцать богатым. Ну почему дети не могут сами стать на ноги, а вместо этого приползают назад домой? Да потому, что не пробиться — слишком много народу. Папа — Господи, будем надеяться, что его не пристрелят: ведь в Америке вполне может найтись какой-нибудь псих, который выстрелит, чтобы имя его попало в газеты, — и этот Писклявый Фромм, который набирал стариков ковбоев на ранчо Мэнсона, а ведь у Мэнсона столько было девок, что, казалось бы, он мог быть поприятнее, злобятся-то люди сексуально озабоченные, как где-то прочел Кролик. Однако он знает, как относится Папа к противозачаточным средствам, он сам терпеть не может эти резинки, никогда не пользовался ими даже в армии, где их выдавали бесплатно, — в последнем номере «К сведению потребителей» есть на этот счет статья, страница за страницей все эти тесты: одни якобы предпочитают ребристые презервативы ярких цветов, чтобы они слегка щекотали женщину внутри, — сотрудники журнала, что просили секретарш потрахаться с такими, — а есть люди, которые даже любят презервативы из кишок — при одной мысли об этом у него мурашки идут по спине, а названия-то: «Голый горизонт», «Натуральный ягненочек», — Гарри не смог дочитать статью до конца, до того ему стало тошно. Интересно, думает он, чем пользуется его дочь, а может, обходится деревенскими методами, про которые они вкручивали девчонкам в школе, — садится на стебель кукурузы; она выглядела девственницей, когда он ее видел, да и кто выглядит иначе в деревне? Рут воспитает ее как надо, расскажет, какие все мужчины свиньи. Да и этот пес своим лаем кого угодно заставит убежать.

Есть более длинный путь домой — вниз по Джексон-стрит до Джозеф-стрит и дальше, но сегодня Кролик выбирает сокращенный маршрут — наискосок через лужайку у каменной громады баптистской церкви: ему нравится чувствовать траву под ногами, а церковь стоит такая темная; потом по бетонной лестнице вниз, на Миртовую улицу, и дальше — мимо красно-бело-синих почтовых грузовичков, вытянувшихся цепочкой позади почты, на фасаде которой ярким пятном свисает поникший американский флаг; раньше на ночь флаг снимали, а теперь во всех городах его освещают прожектором, только зря тратят электричество, тратят последние капли энергии, зато у них висит флаг; Миртовая улица выводит на Джозеф-стрит с другой стороны. Они там сидят и ждут его, уставясь в этот дурацкий ящик или обсасывая свадьбу, совсем помешались на ней теперь, когда осталось так мало времени и Манная Каша дал зеленый свет; они все-таки пригласили Чарли Ставроса, и Грейс Штул, и еще целый выводок старых куриц, а также двух-трех друзей из «Летящего орла», да еще, оказывается, у Пру, или Терезы, как именуют ее в объявлении о бракосочетании, которое поместят в газете, есть тетя и дядя в Бингемптоне, штат Нью-Йорк, которые приедут, хотя отец ее — озлобленный тип, готовый задушить дочь и засунуть ее труп в ларь с картошкой. Вот сейчас Гарри вбежит в дом, и Дженис, по обыкновению, начнет квакать, что он себя убивает и что у него будет инфаркт, и правда, его обычно белое лицо действительно становится очень красным — он видит это в зеркале, что висит в прихожей; при таких голубых глазах он настоящий Санта-Клаус, только без бороды, и ему приходится перегнуться через спинку стула, чтобы выровнять дыхание, но это тоже удовольствие — попугать Дженис, несчастную дурочку, ну что она будет без него делать, ведь ей же придется отказаться и от «Летящего орла», и от всего прочего и снова пойти продавать орехи у Кролла. Вот сейчас он вбежит в дом, и там на диване рядом с Нельсоном будет сидеть Пру, точно полицейский, везущий в поезде преступника из одной тюрьмы в другую, но тщательно скрывающий, что они скованы; теперь, когда Пру стала членом их семьи, Гарри боится только одного — как бы не провонять комнату потом. Тотеро страдал этим — от него пахло стариковской кислятиной. По утрам, вылезая из постели, он порой чувствует этот запах, слабый, сладковатый запах начинающего разлагаться трупа. Зрелый возраст — это страна чудес: все, что, ты думал, никогда не сбудется, — сбывается. В пятнадцать лет ему казалось, что сорок шесть — это конец всему, он бы никогда не дотянул, если бы ему открылся смысл жизни таким, как он его сейчас понимает.

Однако минутами казалось, что жизнь из этого и состоит, — просто нет слов это выразить, ты не пытаешься это откопать, — оно стоит перед тобой на столе как невскрытая затуманенная от холода банка пива. Не только Папа приезжает, но и далай-лама, которого вытащили из Тибета двадцать лет тому назад, разъезжает по США, выступает в монастырских школах и появляется на телевидении, — Гарри всегда интересовало, каким представляет себя такой человек, как далай-лама. Мячом, взлетевшим в небо, листом, плавающим на поверхности пруда. Идущим по воде, оставляя за собой впадинки — там, где ноги слегка разрывают поверхность воды. Когда Гарри был маленьким, Бог лежал, распластавшись в темноте над его кроватью, а когда кровать стала ему неудобна и у девчонки на соседней парте появились под мышкой волосы, Бог вошел в его кровь, и в плоть, и в нервы и отдавал чудные команды, а теперь ушел из уважения к Гарри, как один джентльмен — к другому, но в виде визитной карточки оставил в желудке ватерпас, который, словно затычка в ванне, тянет Гарри вниз, ко всем этим свинцовым мертвецам, что лежат в земле.