Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

мне и Василию Николаевичу лезть в воду. Какая же это неприятная процедура! Вода в Мае никогда не прогревается солнцем и даже в конце лета буквально ледяная. Вот и попробуй, окунись, да ещё при таком бешеном течении.

Мы приподняли один край, плот скрипя, неохотно сполз с камня и, подхваченный течением, вместе с нами понёсся от шиверы.

Снова сказочная глушь обнимает нас со всех сторон. В быстром беге оставляем позади гранитные утёсы, кривуны, таежки. За каждым поворотом новый пейзаж, новый ансамбль скал. Мы постепенно свыкаемся с рекою, с тем, как бесцеремонно она обращается с плотом, и нас уже не так пугает её злобный нрав. Мы даже испытываем некоторое удовольствие, когда проносимся по шивере, захваченные бурунами.

Мая выпрямляет сутулую спину, усмиряя бег, течёт спокойно по гладкому руслу. Вёслам передышка. Василий Николаевич чистит трубку, заряжает свежим табачком. Трофим, склонившись на весло, безучастно смотрит в небо, затянутое серыми облаками. День холодный, неприветливый.

Я не налюбуюсь сказочной дикостью ущелья. Нежнейший жёлтый мрамор с тёмными прожилками нависает зубчатым бордюром над тенистыми провалами, вдоль которых стекают в подземелье живительные лучи солнца. Скалы необозримы, недоступны. В их хаотическом беспорядке есть какая-то стройность. И каждая в отдельности кажется величайшим творением природы. Но для кого всё это в глубине земли?

В этот день в дневнике я записал:

«Мы во власти Маи, и я легко отдаюсь думам, навеянным холодным ущельем и стремительным бегом воды. Тут я сильнее, нежели в других местах, ощущаю вечность скал, реки, неба. А что твоя жизнь, смертный человек? Мгновенье! Тогда зачем ты здесь, в лишениях и риске, расточаешь краткие сроки земного пребывания? О, нет! Пусть будет меньше прожито, пусть твои годы пройдут вдали от цивилизованного мира, но в буре, в стремлении покорить себе реки, горы, небеса…

Нас несёт дикая река. Мы как заклятые враги. Она на каждом повороте напоминает нам, что смертны мы, а она вечна. Да, мы умрём, а река уйдёт в века, но власть над нею, над скалами и небом будет наша и наших правнуков.

Ты, человек, сильнее самого бессмертия!

Во имя этого мы здесь и не жалеем, что рискуем жизнью».

Ширина реки метров полтораста. Плот идёт левой стороною. Я вижу, на правом берегу что-то серое вынырнуло из чащи и, не замечая нас, направляется вверх.

— Волк! — срывается у меня, и я хватаюсь за карабин.

— Не торопитесь, — предупреждает Василий Николаевич.

Я кладу на груз ружьё. Припадаю к ложу. Всполошившихся собак унимает Трофим. Волк ленивой рысцой продвигается вперёд, всё ещё не видит нас. Плот сильно качает. С трудом подвожу мушку под хищника, и звонкий выстрел потрясает ущелье.

Пуля взрывает под волком гальку и точно подбрасывает его высоко. Но в следующую секунду хищник поворачивается к нам. Я тороплюсь подать в ствол второй патрон. Вижу, волк бросается в воду, гребёт лапами, явно пытается догнать нас.

— Не бешеный ли, сам просится на пулю, — говорит Трофим.

Пока волк проплывает край тиховодины, нас подхватывает течением, несёт быстрее. Но зверь ещё пытается догнать нас. Я не стреляю. Ждём, что будет дальше.

— Да ведь это собака! — кричит Василий Николаевич.

— Верно, собака, видите, уши сломлены, — замечает Трофим. — Неужели близко люди?

— Ты думаешь, на свете ещё есть такие чудаки, как мы! — не без иронии говорит Василий Николаевич.

Мы хватаемся за шесты, тормозим плот. Видим, животное напрягает последние силы, захлёбывается в волнах, и из его рта всё чаще вырывается стон. В нём и жалоба, и тревога, и боязнь потерять нас. Да, это собака. Она уже близко, её подносит к плоту, вот она поднимает лапы, карабкается на бревно, но нет сил удержаться, падает в воду, снова карабкается.

— Берта! — кричу я, узнав собаку.

Она, кажется, догадывается, что попала к своим, обнюхивает меня, узнаёт собак и вдруг дико воет, подняв к небу разъеденную мошкой морду. Эхо в скалах повторяет вой, отбрасывает назад к нам скорбным стоном.

Берта принялась лизать собак, нашу одежду и, наконец, свалилась. Вид собаки плачевный-плачевный, видимо, она немало пережила: худущая — кости под полуоблезшей шкурой. Хвост по-волчьи повис обрубком, уши сломились.

— Берточка, милая собака, да как же ты сюда попала? — спрашивает растроганно Трофим, ощупывая руками живой скелет. — Да у тебя даже нет сил стряхнуть с шерсти воду!

— Где же ты была, куда шла, зачем? — спрашиваю я.

Берта смотрит мне в глаза долгим взглядом и продолжает тихо стонать. Жаль, что собака не умеет говорить! Как много она рассказала бы нам из того, что пережила, потеряв в этих пустырях хозяина!

За шиверой тиховодина. Судно лениво покачивается на текучей зыби.

— Смотрите, бамбук! — И кормовщик показал на заводь.

Действительно, на воде я увидел конец моего удилища от спиннинга, сломанного тайменем. Он удерживался на одном месте, словно за что-то зацепился. И вдруг быстро поплыл против течения, огибая плот. Когда конец был близко от плота, мне удалось схватить его. И тотчас я почувствовал сильный рывок и знакомый всплеск.

— Держи! — кричит Трофим, бросаясь мне на помощь.

Таймень ожесточённо сопротивляется. Выпрыгивает из воды, трясёт головой в воздухе, бросается в стороны. Реже и реже становятся всплески, слабеет шнур. И вот таймень лежит на плоту, толстый, длинный, облитый серебром, с позолоченными плавниками. И тут он не хочет сдаваться без боя, молотит хвостом по мокрым брёвнам, гнёт дугою хребет, угрожающе хватает воздух страшной пастью

Справа светлеет. Скалы делаются ниже. С вершин к руслу сбегает лес. Боковая долина, раздвинув горы, уходит далеко на запад. Нас несёт присмиревшая река. Настроение хорошее. Жаль, что небо затянуто тучами и мы лишены солнца. Да ветер озлобился, хлещет в лицо.

— Не Совиная ли это Голова? — кричит Трофим, показывая рукой вперёд.

За кривуном широкая лента реки, убегающая на юг. На её зеркальной поверхности, почти на середине, мы увидели округлую скалу-останец, обточенную со всех сторон водою. Это, несомненно, Совиная Голова, про которую говорил Улукиткан. Значит со счёта долой добрую половину пути до Эдягу-Чайдаха!

Причаливаем к берегу. Представляю радость мореплавателей, когда они после долгих скитаний по океану высаживаются на землю. Мы свободны в своих движениях, в своих желаниях. А сколько радости принесла эта остановка собакам! Им тоже надоело безделье. Ишь, как они носятся по гальке, падают, прыгают, пробуют свои голоса! Только Берта не сошла на берег. Грустными глазами она наблюдает за Бойкой и Кучумом.

Трофим с Василием Николаевичем хлопочут у костра — готовят обед. Мне не терпится узнать, что это за прорыв в горах справа, что за река