Серапионовы братья - Эрнст Гофман

— О Миньона! — снова воскликнул Людвиг. — Дивная, божественная Миньона! Я, как второй Вильгельм Мейстер, спасу тебя от рук этого негодяя, который держит тебя в неволе!

— Откуда, — спокойно спросил Эварист, — знаешь ты, что он негодяй?

— Холодная же ты душа! — возразил ему Людвиг. — Холодная душа, в которой нет ни малейшего чутья к истинно прекрасному и полному романтичности! Неужели ты не видишь, сколько злобы, зависти и жадности сквозит в маленьких кошачьих глазах этого скверного цыгана и сколько неприветливости в его морщинистом лице? Да! Я спасу несчастное дитя из дьявольских рук этого темнокожего чудовища! Если бы я только нашел средство заговорить с ней!

— Нет ничего проще, — сказал Эварист и, произнеся это, поманил девушку рукой.

Она тотчас же положил гитару на стол, подошла к друзьям и почтительно склонилась, опустив глаза в землю.

— Миньона! — вне себя воскликнул Людвиг. — Милая, добрая Миньона!

— Меня зовут Эмануэла, — возразила девушка.

— А этот негодяй, что сидит там, — продолжал горячиться Людвиг, — скажи, где он украл тебя, бедняжку, и каким способом опутал своими сетями?

— Я вас не понимаю, — отрывисто ответила девушка, быстро вскинув на Людвига глаза, — я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Ты испанка, милое дитя? — спросил в свою очередь Эварист.

— Да, сударь, — отвечала танцовщица дрожащим голосом, — вы могли это видеть и слышать, потому что таких вещей скрыть нельзя.

— Значит, ты умеешь играть на гитаре и петь?

Девушка закрыла глаза рукой и прошептала чуть слышно:

— Ах! Как охотно спела бы я что-нибудь и сыграла! Но мои песни жаркие!.. жаркие, как пламя! А здесь так холодно!

— Знаешь ли ты, — спросил нарочно громко по-испанки Эварист, — песню «Laurel immortal»[71]?

Девушка всплеснула руками, взглянув на небо глазами, в которых заискрились слезы, и быстро схватила гитару со стула; затем, мгновенно вернувшись, точно на крыльях, к месту, где были друзья, тотчас же запела:

Laurel immortal al gran Palafox,Gloria de Espanna, da Francia terror[72]…

Чувство, с которым она исполнила эту песню, было невыразимо. Вдохновение ее было проникнуто сознанием глубочайшей скорби, и в каждом звуке чудился раскаленный солнечный луч, перед которым не устояла бы никакая ледяная кора, если бы она покрывала сердце слушателя. Людвиг был вне себя от восторга и беспрестанно прерывал пение неистовыми возгласами «браво!», «брависсимо!» и т. п., так что Эварист, наконец, серьезно попросил его умерить свои порывы.

— Ну да! Ну да! — проворчал Людвиг. — Это на вас, бесчувственных людей, музыка не производит никакого впечатления!

Но, однако, исполнил просьбу Эвариста. Девушка, кончив между тем песню, прислонилась в изнеможении к стоявшему недалеко дереву и, перебирая пальцами струны гитары, звеневшие тихим пианиссимо в заключительных аккордах, не могла удержаться, чтобы не уронить на инструмент несколько горячих слез.

— Ты, милое дитя, — сказал глубоко взволнованным голосом Эварист, — с избытком вознаградила меня за то, что я не видал твоего танца, а потому на этот раз, надеюсь, не откажешься принять от меня вознаграждение.

С этими словами он вынул из кармана кошелек с дукатами и подал его девушке. Она бросила на него изумленно благодарный взгляд и, схватив его руку, покрыла ее, с восклицанием: «Oh, Dios»[73], тысячью горячих поцелуев.

— Да! Да! Так! — воскликнул точно с каким-то вдохновением Людвиг. — Одно золото достойно таких ручек! — и затем, обратясь к Эваристу, он попросил его разменять ему талер, сославшись на недостаток в мелких деньгах.

Между тем горбатый спутник девушки встал со своего места, поднял гитару, которую Эмануэла уронила на землю, и, подойдя к Эваристу, рассыпался также в благодарностях за то, что он так щедро вознаградил его дочку.

— Негодяй! Бездельник! — вдруг напустился на него Людвиг.

Старик со страхом попятился.

— Ах, милостивый государь, — заговорил он плачущим голосом, — за что вы на меня сердитесь, что вам сделал честный бедняк Биаджио Кубас? Не смотрите, прошу вас, на мое темное некрасивое лицо! Я родился в Лорке и точно такой же христианин, как мы все.

Девушка быстро бросилась к старику, обхватила его одной рукой и воскликнула:

— Уйдем отсюда, отец! Уйдем скорее!

Оба, действительно, тотчас же удалились, причем Кубас на прощание отвесил множество поклонов обоим друзьям, а Эмануэла бросила на Эвариста чудесный, исполненный благодарности взгляд, на какой только были способны ее прелестные глаза.

Едва эта занимательная парочка скрылась в лесу, Эварист сказал:

— Вот видишь, Людвиг, как опрометчиво вывел ты свое заключение о старике. Правда, в нем очень заметен цыганский тип, но он сам сказал, что родился в Лорке; а Лорка, ты должен это знать, старый мавританский город, и жители его удивительно славные люди, хотя их происхождение заметно в них до сих пор. Они очень не любят, когда им напоминают об этом, и обыкновенно начинают в таких случаях уверять, что они старинные христиане. То же и с этим стариком, у которого мавританский тип выродился в очень карикатурную наружность.

— Нет! — возразил Людвиг. — Я с этим не согласен и остаюсь при убеждении, что старик отъявленный бездельник, и потому употреблю все усилия, чтобы вырвать из его когтей мою прелестную Миньону!

— Если ты, — ответил Эварист, — считаешь бездельником старика, то я, знаешь ли, — наоборот, не очень доверяю твоей прелестной Миньоне!

— Что ты говоришь! — воскликнул Людвиг. — Не доверяешь этому небесному существу, у которого невинность сквозит в каждой черте лица! Вот в ком сидит холодный прозаик, не имеющий понятия ни о чем, кроме как о своих обыденных, ежедневных занятиях!

— Не горячись, пожалуйста, так, мой дорогой энтузиаст! — спокойно сказал Эварист. — Сейчас ты увидишь, что недоверие мое к прекрасной Миньон основано вовсе не на каком-нибудь варварском бессердечии. Дело в том, что я только сейчас заметил, как ловко успела эта девочка, целуя мою руку, стащить с пальца перстень с драгоценными камнями, который я всегда носил. Очень неприятно, признаюсь, потерять эту вещь, напоминавшую мне о многом хорошем в прошлом.

— Как! — воскликнул Людвиг. — Может ли это быть? Нет! Нет! Я этому не верю! Такое лицо, такие глаза не могут обманывать! Ты просто сам уронил или потерял этот перстень.

— Посмотрим, что будет дальше, — ответил Эварист, — а теперь становится уже темно, и, я думаю, время нам возвратиться в город.

По дороге Людвиг все время болтал об Эмануэле, называя ее тысячью ласковых имен и уверяя, будто очень хорошо заметил, что она, удаляясь, бросила на него нежный взгляд и что это может служить доказательством впечатления, которое он на нее произвел.

— Впрочем, — прибавил он, — это со мной уже не раз случалось в моих романтических приключениях.

Эварист не прерывал его ни одним словом, предоставив обуявшему Людвига восторгу выливаться на полной свободе. Когда они дошли до городских ворот, Людвиг, не выдержав, бросился на шею своему другу и, точно желая заглушить раздавшийся над самыми их ушами барабан, возвещающий вечернюю зарю, крикнул во все горло, что он окончательно влюбился в прелестную Миньону и не пощадит никаких усилий, чтобы отыскать ее вновь и освободить из рук старого отвратительного цыгана.

Подойдя к дому Людвига, увидели они высокого лакея в богатой ливрее, который подал Людвигу адресованное на его имя письмо. Прочтя написанное и дав поспешно лакею ответ, Людвиг снова бросился на шею Эваристу, сжав его еще сильнее, и закричал:

— О мой Эварист! Зови меня счастливейшим, достойнейшим зависти человеком в мире! Пойми мое блаженство! Радуйся вместе со мной!

— Что случилось? — прервал Эварист. — Какую радость принесло тебе это письмо?

— Не пугайся, — ответил Людвиг, — если я скажу, что письмо это отворило передо мной райские двери, зовущие меня к недосягаемому блаженству!

— В чем же, наконец, дело, — спросил Эварист, — и что тебя так радует?

— Знай же! пойми! вмести! дивись! восхищайся! кричи! приходи в восторг! — завтра я приглашен на бал, который дает граф Вальтер Пик!.. Викторина! Там будет Викторина!

— А прекрасная Миньона? — перебил Эварист.

Но Людвиг, не отвечая, повторил еще раз:

— Викторина! О Викторина! — и опрометью бросился в дом.

Нам следовало бы сообщить благосклонному читателю немного более подробностей о наших друзьях с тем, чтобы он мог знать, как относиться к каждому из них. Оба они принадлежали к званию, которое буквально следовало бы признать в этом мире несколько химерическим, а именно — оба они были «свободнорожденные бароны». Воспитанные вместе, они были связаны с малолетства узами такой дружбы, которая сохранилась даже позднее, когда разность характеров, проявившись с годами, обусловила их совершенно различные поступки в одинаковых обстоятельствах жизни.