Игра крови и пыли (сборник) - Роджер Желязны

— Час езды.

Я полетел по коридору, сбрасывая с себя обязательства, словно перья.

Осмотрев их, мы не могли поверить в свою удачу. Их было так много, и все превосходно сохранились во тьме веков. Мощные стены строения уберегли их от влаги, старения, насекомых...

Я перебирал их дрожащими руками. Бэкон? Легендарный Шекспир, от которого до нас дошло только имя? Могли ли они так говорить? Я был очарован. Великолепная язвительность Марка Твена сохранилась — но это!

Я осторожно закрыл 1601 и вложил в защитную упаковку, которую захватил с собой. Открыл книгу, принадлежащую перу человека по имени Миллер.

Через десять минут мне стало плохо, очень плохо. Я взял бутылку вина, которую Роден извлек из-под плаща. Пока я пил, он хранил молчание.

Пристроившись в углу, он делал странный набросок в свете свечи.

То, что осталось от двух человеческих существ, покоившихся на том, что осталось от кровати. Я старался не смотреть в том направлении, но их позы не вызывали сомнения. Но мои глаза то и дело обращались на руки скелетов. Я видел, что они лежали обнявшись, когда упала бомба; я ощущал, как бетон сотрясался от взрыва, тщетно пытаясь остановить радиацию, поглотившую его создателя. И вот теперь скелет обнимал скелет в саду из книг, скаля зубы в адрес живых созерцателей.

Я сделал вид, что изучаю «Молль Фландерс», заслонившись книгой от этого зрелища.

— Это место называли убежищем отшельника, не так ли?

— Верно. Многие люди строили их перед темными временами.

— И этот человек,— я взглянул на изящный экслибрис на странице «Кама Сутры»,— этот Пол Малатеста подготовил свое убежище довольно необычным образом, правда?

— Не знаю.— Он захлопнул альбом.— Не знаю, как они мыслили в те дни, но думаю, он оснастил его тем, что лелеял всю жизнь.

— Я преподаю литературу,— размышлял я вслух,— но никогда не слышал об этих книгах: автобиография Харриса, «Стихи по разным поводам» Рочестера, «Непристойности», «Гамиани», «Шлюхи», «Фестиваль любви» Корайата.

— Значит, пора услышать,— отозвался он,— поскольку они перед тобой.

— Но язык,— запротестовал я,— и предмет описания... все это так... так...

— Грубо? — подсказал он.— Приземленно? Примитивно? Сортирно? Неприлично?

— Да.

— Я нашел это место вчера. Всю ночь читал. Нам нужны эти книги, если мы хотим иметь верное представление о наших предках и самих себе.

— Самих себе?

— Да. Тебе бы лучше почитать вон те книги,— показал он на полку,— написанные неким Фрейдом. Ты думаешь, человек абсолютно рационален и морален?

— Конечно. Мы уничтожили преступность, образование стало обязательным. Мы далеко ушли от своих предков, как в этическом, так и в интеллектуальном плане.

— Чушь! — вновь фыркнул он.— Основополагающая природа человека оставалась неизменной на протяжении всей истории, насколько я могу понять.

— Но эти книги!..

— В те времена они уже летали на Луну, побеждали болезни, от которых мы страдаем до сих пор. Они признавали демонический дух Диониса, который живет в каждом из нас. Книги, которые дошли до нас, были просто наиболее многочисленными — маленькие тайники всегда снабжали нас самыми важными открытиями,— если только ты не почитаешь обилие признаком величия.

— Я не знаю, как они будут восприняты...

— Будут ли они восприняты,— тихо поправил Роден.

— Если вы выбрали путь демократизации искусства вне жизни, я бессилен остановить вас. Я могу только протестовать. Я могу частично оправдать вас в силу того, что вы все-таки решили не сжигать их. Но ваше решение заставить их дожидаться появления более квалифицированного поколения читателей равносильно вечному проклятию. И вам это известно, и я, в свою очередь, осуждаю вас за эту акцию...

Какой переполох, какую бурю критики, как научной, так и общественной, довелось мне тогда поднять!

Когда я принес коллекцию Малатесты в университет, из рядов профессуры раздались радостные возгласы, быстро сменившиеся удивленным поднятием бровей. Я не такой патриарх, как Роден, но в обществе, столь правильном, как наше, я достаточно стар, чтобы избежать открытых оскорблений. Но многие едва удерживались.

Сначала наступила растерянность.

— Это, безусловно, очень важная находка. Несомненно, книги проливают новый свет на историю литературы. Разумеется, они заслуживают самого пристального изучения. Но широкая публика... Словом, лучше подождать до тех пор, пока мы сумеет до конца оценить их.

Я никогда не сталкивался с таким отношением и сказал им об этом.

Мне показалось, что вокруг стола в конференц-зале сидят ледяные статуи. Они предпочли проигнорировать мои слова, лишь осуждающие взгляды поблескивали сквозь толстые стекла очков.

— Но Чосер,— настаивал я,— Хусманс, «Орестея»! Нельзя просто выбросить их вон только потому, что вам неприятно это читать! Все это — литература, квинтэссенция жизни, пропущенная через призму гениальности!..

— Мы не убеждены,— сказала одна из ледяных статуй,— что это является искусством.

Я взорвался и ушел с работы, но моя отставка не была принята, поэтому я все еще здесь. Литература — она как пирог, один кусок лучше, чем ни одного.

— Вы не выпустили их в свет. Вместо этого вы заточили их в краеугольный камень вашего нового Здания Философии — которое само по себе демонстрирует скрытую иронию жизни — и поручили мне, по прошествии года, соорудить им надгробие. Вы предпочитаете не использовать этого слова, но дабы смягчить муки совести — вы же люди высокоморальные — вы не смогли не увековечить величие того, чему были свидетели, хотя и отнеслись к этому с презрением. Я соорудил ваш мемориал — и это не мой обычный храм Маммоны, где ангелы моего раскаяния шныряют меж морских раковин, но памятник Человеку, такому, каким он был, есть и пребудет вечно...

О, мертвый Малатеста, со своей бледной госпожой Франческой укрывшийся в радиоактивной печи, пока ракеты пели свой гимн смерти!.. Рыдала ли она? Что сказала она в последний миг? Я читал твой дневник вплоть до финальной записи в последний день: «Мы поджариваемся. Дьявол! Нас найдут так, будто мы начали...» Я восхищаюсь тобой, Маластеста, так же, как я восхищаюсь Кастильоне и Да Винчи,— эрудит, ученый и человек до мозга костей! Вращайтесь же по своим орбитам, человеческие атомы, вы сделали закат моей жизни более красочным... Это,— он протянул руку к темному покрывалу,— воплощение человеческого начала.

Он сдернул покров.

Университетский двор наполнился вздохами, а мои глаза — слезами. Роден совершил это! В какую бы кладовку, на какой бы чердак они это ни спрятали, его слава будет жить в сердцах потомков.