Труды - Антоний Блум

Во-первых, очень часто изначально нам говорят: если хочешь научиться молиться, возьми молитвы святых, утренние и вечерние молитвы, и читай. И очень часто бывает, что человек их вычитывает и даже к этому привыкает, и даже находит в этом какое-то вдохновение. Но если поставить вопрос о том, погрузился ли он в духовный опыт того святого, молитву которого читает, часто приходится сказать: нет, эта молитва до него не дошла, он ею пользуется как костылями. То, что человек произносит, – правда, потому что это правда, изреченная святым, но это не его опыт, это не стало его собственным опытом. Для того чтобы молитва святого стала нашим опытом, нужно к ней подойти с разных сторон. С одной стороны, когда мы собираемся прочесть молитву того или другого святого, не разумно ли, раньше чем мы произнесем хоть одно слово, сказать: «Святой Василий, святой Иоанн, святой Симеон! В эту молитву ты влил всю свою веру в Бога, всю свою богоустремленность, но также и сознание своего несовершенства, ты влил в эту молитву свое восприятие окружающего мира. Когда я буду читать эту молитву, помолись за меня, чтобы то, что ты вложил в эту молитву, хоть сколько-то до меня дошло, чтобы и я приобщился твоему опыту».

И тут приходится действовать со строгой трезвостью, потому что слишком легко повторять слова молитвы как бы от себя, тогда как данные слова не соответствуют вовсе личному опыту. Например, слова молитвы «Отче наш» ставят перед нами сразу целый ряд трагических вопросов. Когда ученики спросили Христа, как им молиться, Он им дал эту молитву. Но Христос – единственный, Кто мог назвать Бога Отцом, никто другой не может этого сделать. Мы можем называть Его Творцом, мы можем называть Его Промыслителем, можем многими другими словами охарактеризовать наше взаимное отношение, но Отцом в полном смысле Бог является только для Христа. Как же мы можем называть Бога Отцом? Только при условии, что мы так соединены со Христом верой, жизнью, любовью, всем существом нашим, что стали Его родными братьями и сестрами. Сам Христос употребляет эти слова. После Своего Воскресения, когда Он посылает жен-мироносиц к Своим ученикам, Он говорит: пойдите к братии Моей(Ин 20:17). Это слово «братья» для нас, конечно, большей частью собирательное слово о близких людях, но тут, может быть, есть что-то гораздо более глубокое, значительное. Через свою веру, через то, что они были готовы все отдать для Него, включая свою жизнь, ученики Христа стали Ему родными братьями.

Если хотите образ, Христос нам дает этот образ: Я лоза, а вы ветки (Ин 15:5). Он лоза, и мы можем быть приобщенными к этой лозе, как ветки. Самостоятельности в этом отношении у нас не может быть. Есть у апостола Павла место, где он говорит именно о том, что мы соединены со Христом, как умирающая веточка может быть соединена с живым стволом (Рим 11:17-24). И образ этот такой трагический и замечательный. Подумайте: стоит живое дерево, дерево полное жизни, в котором нет никакой доли порчи или смерти, и тут же растет какой-то кустик, который живет только тем, что из богатой или бедной земли он может собрать сколько-то жизненных соков. Приходит садовник и видит, что этот кустик может только умереть – рано или поздно, но он не выживет. И он делает нечто страшное: он отрезает ветку. Ветка, отрезанная от той временной, ускользающей жизни, которой она пользовалась, будучи укоренена в землю, чувствует, что из нее бежит даже эта жизнь, что это конец. Но садовник подходит к стволу живоносного дерева, тем же ножом врезается в дерево и соединяет две раны: рану, которую он нанес дереву, и рану, которую он нанес этой малой ветке, и их соединяет, связывает, и жизнь, которая течет в этом стволе, постепенно начинает проникать в малый росток, пронизывать его, и этот росток уже оживает полнотой жизни живоносного древа. Ценой раны это дерево оказалось в состоянии передать уже неотъемлемую жизнь тому ростку, которому надлежало только умереть.

Этот образ может нам напомнить то, что случилось с человечеством, когда Христос, совершенный человек, человек, в котором нет ни тени зла, ни тени смертности, вошел в нашу жизнь и согласился на смерть ради того, чтобы через Его смерть мы могли приобщиться Его Воскресению и жить уже не своей колеблющейся, вымирающей жизнью, а полнотой Его жизни, которой никто, ничто не может у нас отнять.

Когда мы читаем молитвы святых, мы общаемся с людьми, которые, подобно этой ветке, были когда-то умирающим ростком, были затем соединены с живоносным древом и сейчас пронизаны его жизнью. Мы призваны это увидеть, понять и от них научиться. Но когда мы читаем молитву того или другого святого, мы не все имеем право сказать от собственного имени, просто повторяя его слова, потому что есть вещи, которые невозможно сказать, не пережив их очень глубоко и порой трагично, душераздирающе.

Разве мы можем просто сказать, не задумываясь: Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим (Мф 6:12)? Разве мы можем это сказать, не поставив перед собой вопрос о том, как мы относимся к нашим должникам? Оглянись, посмотри, кто вокруг тебя: родные, близкие, дальние, случайные, постоянные. Как ты к ним относишься? Нет ли среди твоих поступков, в тебе чего-то, что не дает тебе права сказать: Прости, как я прощаю? Можно так повернуть вопрос: я говорю «Прости меня, Господи!» А может ли Бог меня простить, если другой человек меня не прощает, если он, она меня не может простить? Есть рассказ в еврейской традиции, как один из пророков начал молиться Богу и увидел, что его молитва сначала стала подниматься ввысь, а потом, словно сильным ветром, была прибита к земле и стала просто, как туман, ползти по ней. Он спросил: «Господи, в чем дело? Неужели Ты не можешь принять моей молитвы?» И Господь ему ответил: «Ты оскорбил старую вдовицу, и она взмолилась ко Мне, чтобы Я тебя наказал за это. И ее молитва сильнее твоей молитвы, потому что ее молитва исходит из трагедии, реальной трагедии ее жизни». Мы можем и так поставить перед собой вопрос: я говорю «Оставь мне мои грехи, как я оставляю». А я – оставляю? Если бы речь шла о том, чтобы оставить какие-нибудь громадные провинности, простить человека за то, что он делал что-то ужасное, в каком-то смысле было бы проще, потому что было бы ясно, что он наделал. Но речь идет о том, что мы делаем постоянно не то и вызываем боль в другом человеке и что эту боль надо утолить, надо исцелить, нельзя просто к ней отнестись: мол, ну забудь, чего плачешь!

В молитвах святых есть много такого, чего от себя не скажешь. И когда читаешь эти молитвы, надо иметь честность начать с того, чтобы прочесть себе вслух то, что в них сказано, и поставить вопрос: могу ли я это Богу поднести как собственную мольбу или нет? Хочу ли я того, о чем прошу, или я произношу это прошение только потому, что оно напечатано в книге? Хочу ли я исцеления? Честный человек, один из древних святых, который жил беспутно до того, как вырвался на свободу, рассказывает, как он понял, что его беспутная жизнь неприемлема, разделяет его с Богом, что нет ему пути к Богу, если он не переменится. И он решил просить, чтобы Бог его освободил от зла, и приводит молитву, которую некоторое время повторял, потому что у него не хватало мужества сразу полностью отречься от зла: «Господи, дай мне целомудрие – но только не сразу!»{263} И когда мы читаем молитвы святых, я думаю, мы часто могли бы сказать: я не могу этого сказать честно от себя.

Но что же тогда делать? Есть два выхода. Либо сказать: «Господи! Этого я сказать от себя не могу и этого я Тебе не скажу. Прости меня за то, что я неспособен сказать этих слов – слов прощения, или прошения об избавлении от чего-то, что мне слишком дорого, или о даровании того, что меня так пугает!» И второй выход – это пройти мимо слов и сказать святому: «Ты эту молитву честно, правдиво сказал. Помолись Господу, чтобы рано или поздно я смог сказать эти твои слова. Конечно, не с той глубиной, с какой ты их говорил, но правдиво. Глубина придет в свое время. Она будет зависеть не только от повторения этой молитвы, она будет зависеть от всего строя моей жизни, от моего возрастания во Христе, но пусть это станет правдиво».

А затем в молитвах есть слова, которые мы очень легко повторяем, потому что привыкли, что так к Богу обращаются, так с Ним говорят. Почти все молитвы начинаются со слов «Господи», или «Боже», или «Владыко». Можно ли это сказать правдиво, живя той жизнью, которой часто мы живем? Что значит «Господи»? Это значит, что Он, объективно говоря, Господь, Хозяин моей жизни. Это я могу признавать, но желаю ли я этого? Либо мы можем подразумевать: «Господи, я хочу, чтобы Ты был хозяином всей моей жизни. Я еще не дорос до того, чтобы так было, но Ты – избранный мною Господь, Ты избранный мною Хозяин». Тогда можно сказать «Господи» не только потому, что Он объективно, неотъемлемо имеет полную власть надо мной, но и потому, что я Его выбрал и хочу, чтобы эту власть Он надо мной имел. И то же относится к слову «Владыко». Да, Он Владыка без моего прошения, но когда я эти слова произношу, мечтаю ли я о том, чтобы Он овладел всем, что во мне есть? Чтобы все, что я собой представляю или что у меня есть, стало безраздельно Его достоянием, чтобы все было полностью пронизано Им?