Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947 - Франц фон Папен

«Как вы смеете так недостойно обходиться с главой государства! – заорал я. – Разве вам не известно, что Соединенные Штаты подписали Гаагскую конвенцию, которая определяет правила содержания военнопленных? Как вы смеете обращаться с пожилым джентльменом, которому за семьдесят, так беспардонно, будто хотите довести его до могилы?»

Полковник, кажется, совершенно опешил. «Я не имею ни малейшего представления о том, кого здесь держат, – сказал он. – Мне ничего не известно ни о каком главе государства. Я отвечаю только за охрану, а все остальное меня не касается».

«Тогда свяжитесь со своим штабом и сообщите, что они обязаны что-то предпринять по поводу здешних условий», – гневно ответил я.

О том, как обходятся со мной самим, я вовсе не жаловался, хотя и мог бы. Еды действительно стали давать больше и подавали ее в более пристойном виде, зато все окна заменили проволочной сеткой, а вместо кроватей выдали соломенные матрацы. К нам перевели некоторых арестантов из «Гранд-отеля», среди них – графа фон Шверин-Крозигка и последнего статс-секретаря министерства иностранных дел барона Штеенграхта. Теперь мы были напиханы по шесть человек в каждой комнате, и, хотя я потребовал для Хорти отдельного помещения, в этом было в резкой форме отказано.

Слугу адмирала, который добровольно с ним остался, отправили в лагерь для военнопленных, несмотря на то что он никогда не был в солдатах. У нас отобрали большую часть одежды, и самое большее, что я мог сделать для несчастного Хорти, было устроиться с ним рядом в комнате и раздобыть для него несколько лишних одеял, чтобы немного за ним ухаживать.

Скоро у меня произошло новое столкновение с Эндрюсом, когда я попросил его разъяснить, являемся ли мы гражданскими арестантами или же военнопленными.

«Вы все – военнопленные», – ответил он.

«В таком случае мы имеем право в соответствии с Гаагской конвенцией написать письма своим семьям, – заявил я. – Или я должен предположить, что Соединенные Штаты не подписывали Гаагской конвенции?»

«Этот вопрос меня нисколько не интересует».

«Но он интересует меня, – резко ответил я. – Мы не думаем, что американская армия вольна лишать нас прав, полагающихся по международным законам».

На следующий день было вывешено объявление, сообщавшее условия, на которых нам позволено писать письма.

Хорти захотел воспользоваться этим преимуществом, чтобы связаться с руководством союзников по вопросу о будущем своей несчастной страны, и попросил меня составить проект письма мистеру Черчиллю. В нем он обращался к западным странам с просьбой позволить Венгрии сохранить ее естественные границы и ее западные культурные традиции. Венгрия, говорил он, была страной, где глубоко укоренилось христианство и которая на протяжении столетий служила «хранителем европейского наследия» в Балканском регионе. Если ей будет гарантирована экономическая стабильность путем передачи в какой-либо форме доверительного управления Хорватией с доступом к Средиземному морю, то страна может стать мощным бастионом на пути распространения большевизма. Подчеркивая тот факт, что в годину испытаний он остался на своем посту и не покинул свою страну, в отличие от Бенеша, уехавшего из Чехословакии после Мюнхенского соглашения, Хорти просил, чтобы его действия получили должное признание. Он также отправил обращение к королю Англии, а я, от его имени, письмо шведскому королю. Кроме того, я написал личное письмо генералу Эйзенхауэру, в котором отвергал идею коллективной военной ответственности и просил указать мне, в каких военных преступлениях меня намереваются обвинить. Ответа ни на одно из этих отправлений не последовало.

В начале августа все обитатели нашей гостиницы были переведены в отдельное крыло «Гранд-отеля» в Мондорфе. Нам сообщили, что вскоре большинство из нас будет отправлено куда-то еще, и уже на следующий день Хорти уехал, напутствуемый моими самыми добрыми пожеланиями на будущее. Еще через два дня меня подняли на рассвете, вывели на улицу и затолкали в кузов грузовика, где я, к своему ужасу, оказался в компании с Герингом, Риббентропом, Розенбергом и их приспешниками. Всякие разговоры были запрещены, и мы только с ледяным видом раскланялись друг с другом. На Геринге больше не было его роскошного мундира, все остальные выглядели потрепанно и неряшливо. Большинство из них несколько месяцев носили один и тот же мундир или костюм, к тому же у них были отобраны галстуки и шнурки от ботинок. Это зрелище напомнило мне о случае, когда я в последний раз видел их всех вместе в 1937 году в Нюрнберге на съезде партии, когда все эти люди находились в зените славы.

Нас отвезли на аэродром Люксембурга и рассадили по двум транспортным самолетам. Я вошел в машину под сильной вооруженной охраной вместе Штрейхером, Розенбергом и другими. Полковник Эндрюс был замыкающим. Кажется, мы полетели на восток, но была сильная облачность, и только после приземления, когда нас везли через разрушенный город, я понял, что это Нюрнберг.

Глава 30

Тюрьма

Существование за решеткой. – Следствие. – Священники и психиатры. – Выбор защитника. – Условия существования в тюрьме. – Шахт и фотограф. – Заметки о моих соответчиках

Окруженный с двух сторон вооруженными охранниками, я вошел в здание из тех, в которых мне до того ни разу не довелось побывать. Его назначение было слишком очевидно. По обе стороны длинного коридора высотой в три этажа располагались бесконечные ряды зарешеченных камер, соединенных узкими мостками. На тот случай, если кто-нибудь решится покончить с собой, прыгнув с верхних мостков вниз, все они были со стороны коридора забраны проволочными сетками. Воздух был влажный и холодный как лед, а все здание пропахло запахом долгого запустения. Lascia ogni speranza![196] Попасть в ад, каким его описывал Данте, было бы для меня, вероятно, менее ужасно, чем оказаться за решеткой после долгой, наполненной трудами жизни, посвященной – в меру отпущенных мне способностей – служению Господу и своей стране.

Полковник Эндрюс самолично проводил меня в камеру № 47. Дверь захлопнулась, и я остался наедине со своими мыслями.

Тюрьма была скверно оборудована. В расположенном высоко в стене окне камеры стекло заменяли толстые железные прутья, а осветительная арматура на потолке была демонтирована. В одном углу находилась убирающаяся деревянная кровать с серым одеялом. Вся остальная обстановка состояла из маленького столика и табуретки. Окошко в двери камеры, через которое подавали еду, не закрывалось, чтобы стражники имели возможность постоянно за нами наблюдать. Это приводило к бесконечным сквознякам, но раньше, чем на улице похолодало, за окном установили проволочную сетку. Нам объяснили, что получаемая нами пища, которая была совершенно недостаточна, составляет обычный рацион всех жителей Германии. Не имея освещения, мы были вынуждены ложиться спать в сумерках, и я, по мере того как дни становились короче, часто проводил долгие часы, сидя в темноте на краю кровати, не имея возможности даже читать.