Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947 - Франц фон Папен

В Висбадене мы узнали о кончине президента Рузвельта. Хотя нам была известна его ненависть к гитлеровской Германии и настойчивость, с которой он требовал предъявления разбитому врагу суровых требований, его смерть стала тяжелым ударом. Версальский договор дал начало скверному, непрочному миру и заронил семена новой войны именно потому, что с европейской арены удалился наш самый могучий противник – президент Вильсон, исповедовавший идеи гуманизма. Теперь нам оставалось только гадать, не повторится ли вновь подобная трагедия. Рузвельт не был, как Вильсон, мечтателем. Это был человек действия. Его вмешательство спасло Великобританию и всю Европу, а его преобладающее влияние среди союзников сделало бы его главной силой при восстановлении разрушенного войной континента. Мы всегда надеялись, что он сильной рукой покончит с узким национализмом европейских держав и привлечет их к сотрудничеству с Соединенными Штатами для защиты от тоталитарных доктрин своего русского партнера. Нам было не дано знать, до какой степени Рузвельт убедил себя в возможности превратить Советский Союз в достойного члена сообщества Объединенных Наций. Мы ничего не знали о том, что произошло в Ялте, как и об уступках, на которые он пошел для того, чтобы удержать Сталина в лагере союзников, – тех уступках, которые сделали невозможным поддержание подлинного баланса сил в Европе.

В то время смерть Рузвельта воспринималась как катастрофа. Казалось невозможным, чтобы любой его преемник обладал таким же глубоким пониманием мировых проблем. Исключительные качества Рузвельта – его живой и проницательный ум, решительность и умение убеждать окружающих в правоте своих идей – редко достаются более чем одному человеку из целого поколения. Стало казаться, что условия мира будет определять Черчилль. Хотя он также пошел на ненужные уступки Сталину, но лучше покойного президента понимал истинные нужды Европы. Его стратегические концепции на протяжении всей войны свидетельствовали о верном понимании намерений России. Его идея создания второго фронта не во Франции, а на Балканах была единственным способом не допустить русских в этот район средоточия спорных интересов. Хотя влияние американцев и оставалось преобладающим, существовали, казалось, достаточные основания предположить, что он сможет навязать им свои стратегические соображения. Было невозможно предвидеть, что этот государственный муж, энергия и гений которого спасли западный мир, вскоре будет решением своего собственного народа отстранен от дел.

К счастью, наши тогдашние опасения оказались безосновательными. Преемник Рузвельта президент Трумэн, на момент вступления в должность мало известный за пределами Америки, оценил истинную природу российской политики, по всей вероятности, даже быстрее, чем это мог сделать сам Рузвельт. Тенденция, намечавшаяся в Ялте и Потсдаме, была пересмотрена, и мы должны благодарить президента Трумэна и его советников, а в первую очередь – генерала Маршалла, за то, что они помогли Европе снова встать на ноги. Под руководством Америки на смену апатии пришло экономическое возрождение, а узкий национализм был признан устарелой концепцией. Более того, внешняя политика Великобритании в очередной раз продемонстрировала, что вне зависимости от того, какое правительство находится у власти, на первое место всегда ставятся истинные интересы страны. При мистере Бевине[194] внешняя политика лейбористского правительства сохранила верность тем основополагающим принципам, которые всегда открыто исповедовал мистер Черчилль.

Еще большее потрясение ожидало нас в Висбадене, когда эскортировавшие нас офицеры рассказали нам о немыслимых условиях, обнаруженных в германских концентрационных лагерях.

Поначалу мы не могли поверить их рассказам, но некоторые из наших сопровождающих своими глазами видели эти лагеря смерти. Со своей стороны, они сочли столь же невероятным наше подлинное незнание – такое же, как у большинства немцев, – условий, существовавших в этих лагерях, и с недоверием отнеслись к выраженному нами изумлению и омерзению. Можете себе представить, насколько усугубило наше и без того подавленное состояние знание подобных фактов.

Жители западных стран не верили тогда, как не верят и поныне тому, что люди в Германии не имели представления об ужасах, происходивших в этих лагерях. Едва ли можно осуждать их за это. В Великобритании и Америке самомалейшие проявления жестокости непременно доходят до суда и привлекают всеобщее внимание благодаря широчайшему освещению в газетах. Люди в этих странах не способны вообразить себе такое положение вещей, при котором возможно скрыть от громадного большинства народа информацию о столь шокирующих зверствах.

Возможно, мне позволительно вставить здесь несколько слов, если не в качестве оправдания, то хотя бы как комментарий. О существовании концентрационных лагерей конечно же в Германии знали. Некоторые из них были созданы еще в 1933 году, задолго до их превращения в лагеря смерти. Названия этих мест, такие как Ораниенбург, Заксенхаузен и Дахау, даже упоминались с некоторым пренебрежением в лозунгах того времени. Существовала детская песенка с такими словами: «Lieber Gott, mach' mich fromm, dass ich nicht nach Dachau comm!»[195] По всем внешним признакам, дело в лагерях было поставлено вполне благопристойно. Время от времени их посещали иностранные полицейские специалисты и представители других организаций, не находившие там никаких поводов для жалоб касательно жилищных условий, питания и медицинского обслуживания. Во время таких коротких визитов было невозможно определить степень морального или физического давления, которому подвергались заключенные. Предосторожности, предпринимаемые для обеспечения секретности, были в то время уже таковы, что даже люди, пробывшие в заключении очень короткий срок, после освобождения отказывались разглашать любые сведения, поскольку это автоматически влекло за собой повторный арест, и вероятно – навсегда.

После начала войны число этих лагерей было значительно увеличено. В то же время были созданы лагеря другого типа, предназначенные для привезенных с востока работников, и для посторонних стало практически невозможно отличать друг от друга трудовые лагеря, лагеря для военнопленных и концентрационные лагеря. Секретность была удвоена и продолжала еще увеличиваться с усилением террора, которым сопровождалось приближение конца войны. Не следует предполагать, что условия, существовавшие в этих лагерях в момент их захвата союзниками, были такими же, что и на протяжении всего периода их существования. С приближением разгрома гестапо отдавало приказы об уничтожении большого числа заключенных. В то же время лагеря становились безнадежно переполненными, и с усилением голода и эпидемических заболеваний количество трупов превзошло возможности похоронных команд. К тому же разрыв коммуникаций и воздушная война значительно усугубили проблему питания тысяч этих несчастных. Это относилось к стране в целом, но за пределами лагерей люди, по крайней мере, имели возможность искать для себя дополнительного пропитания.