Последние узы смерти - Брайан Стейвли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мертвые есть прах, – повторила она. – Но вы это знаете сами. Вы видели.
Она указала на носилки.
– Мой брат, Каден уй-Малкениан, погиб, чтобы спасти город, чтобы поразить затаившуюся в самом его сердце измену, – и он ушел. Ушел туда, куда не досягнуть человеку, теперь он недоступен моим жалким словам. Ушли и посеченные ургулами лесорубы Тысячи Озер. И солдаты, ставшие жертвами на кровавых алтарях севера. И ченнерцы, умершие от голода при блокаде Домбанга, и воины Поясницы, восставшие и перебитые нашими легионами, и сраженные мятежниками легионеры. И бесчисленные ургулы, безымянными погребенные под двойным курганом к северу от Аннура. Мой брат лежит здесь, у моих ног… – В этот раз ложь далась ей легче. – Но он не услышит меня сегодня, как и неисчислимые погибшие, рассеянные по Вашшу и Эридрое.
«Нира, упокоенная рядом с братом на крошечном кладбище у моря… Павшие кеттрал, унесенные на Острова в когтях гигантской птицы… Торжественно похороненный в северных лесах Фултон; Майли, извлеченная из своей висячей клетки и втихомолку преданная огню…»
– Мертвые недоступны речам, так к чему же слова? Зачем мы пришли сюда сегодня? Я вам отвечу. Забудьте мертвых. Похороны – это время живым говорить с живыми.
Она снова вспомнила уходящего Валина, скачущих на север ургулов – скрывшуюся за холмами тучу уносящейся прочь бури.
– Что же скажем мы, уцелевшие? Скатимся ли к избитым словам?
«Вечная память павшим… Они умерли, чтобы жили мы… Живые восполнят…»
– Нет! – покачала головой Адер. – Каждая смерть – разбитый бокал, прогоревший костер, сломанный лук. Их не вернуть.
В двух десятках шагов от нее молчал в своей могиле отец. У самых ног Адер ждал, завернутый в лиранский шелк, труп его убийцы.
«Он станет последним, – решила Адер, окинув взглядом долину, где нашли вечный покой поколения Малкенианов. – Что ни говори, империя, называвшаяся Аннуром, принадлежала ему. Он ее создал, а теперь он мертв».
Адер подняла голову.
Солнце не грело лица.
Когда Адер заговорила, слова прозвучали как историческая запись, словно она слышала саму себя из немыслимого далека.
– Нам остается древнейший труд, единственная бесконечная задача, от которой избавлены лишь мертвые: войти в этот разбитый в щепки тлеющий мир и создать из руин нечто незнакомое, новое, еще неведомое нам.
Эпилог
Женщина с огненными глазами вышла на середину моста над глубокой быстрой рекой. У женщины было имя как и у реки, и у моста: Адер уй-Малкениан, Белая река, мост Мира, – но дело не в именах. Это – первый из многих вызовов, с какими сталкивается историк.
Любая летопись есть перевод. Невозможно засушить эту женщину между страницами книги, невозможно сохранить в словах покрытого шрамами мужчину, что вышел ей навстречу. Любые приближения окажутся несовершенными.
Валин уй-Малкениан, старший сын Санлитуна уй-Малкениана, первого из носивших это имя…
Изуродованный шрамами молодой человек с бугрящимися под смуглой кожей мускулами шагнул на пролет моста…
Избранный Халом в пещерах под Иском воин-пророк, превосходящий всех силой и проворностью…
Командир крыла кеттрал, дезертировавший из Аннура, чтобы присоединиться к ургулам к северу от Белой реки.
Убийца сотен людей, предатель своего народа…
Верный брат…
Зверь…
Характеристики меняются с точкой зрения, как разбросанные по чаше неба облака, как не знающие покоя струи под быками моста. Люди, мужчины и женщины, подобно волнам, существуют лишь в движении. Помести их на страницу – и ты уже ошибся.
А еще и слова.
– Этот мост, – говорила император, сестра, мать, пророчица, указывая на камни под ногами, – это монумент новому миру между аннурцами и ургулами.
Ложь. Этот мост будет означать разное для разных людей в разные годы. Сейчас для Адер он был платой за то, чтобы не допустить ургулов к Аннуру. Ее брат изобразил на лице что-то вроде улыбки. Как ее описать?
– Связующее звено, – согласился он, – между двумя великими странами.
И это тоже ложь. Для Валина этот мост – нож, приставленный к ребрам сестры. Он не вождь ургулов – те, когда кеттрал убили предводителя-лича, рассыпались на сто соперничающих племен, уже не способных штурмовать город. Он не вождь, но он, единственный аннурец среди светлокожих всадников, говорит за всех. Он переводит слова ургулов на аннурский, а чистую правду переводит в ложь, которую выкладывает перед сестрой:
– Он нас сблизит.
Это он придумал мост. На сооружение каменного пролета между двумя берегами ушел год. По мосту могут проехать в ряд двадцать ургулов – и проедут, если император слишком крепко сожмет в кулаке свою империю. Если это еще империя.
Историк назвал бы этот мост «узами» – он сковывает не хуже любой цепи, – но не дело историка выбирать слова. Обрисовывая эту минуту, он запишет то, что и было сказано: «Памятник миру. Связующее звено между странами».
Что еще он запишет? Бесконечное множество деталей. Каждый из десяти тысяч собравшихся на северном берегу коней, каждый из легионеров за спиной императора не уместятся на страницах. Целая вселенная истин кроется в летящей между двумя Малкенианами золотисто-зеленой стрекозе, в гудении ее сетчатых крылышек, в отражениях ее граненых глаз. Прилежный историк мог бы потратить целую жизнь на один качающийся цветок монашкиных слезок, на жилкование его белых лепестков…
Кшештрим занимались этим тысячелетиями: описывали оледенения, учитывали уровень воды при наводнениях и засухах, изучали движение звезд, исследовали законы наследственности, численные закономерности, образование рек – и все это сводили в таблицы и формулы, схемы, карты, графики.
Они не писали истории – бессмысленно трудиться над созданием несуществующего. История кшештрим до появления людей была списками дат и перечислением событий. И даже после историк держался того же подхода – держался, пока этот подход его не подвел.
Брат и сестра смотрели глаза в глаза: его, черные, – в ее, огненные. Тысячи следивших за ними с берегов силились прочесть в их взглядах будущее, но тщетно. Историк достаточно долго занимался своим ремеслом, чтобы понять: будущее недоступно. Недоступно даже настоящее. Слишком обширно даже для него. Оно слишком ярко, слишком многослойно. Прошлое, настоящее, будущее – ничто не дается в руки, все оказывается переводом с перевода перевода. Даже слова достигают слуха с опозданием, застревая в прозрачном янтаре воздуха.
Если этот труд неисполним, что остается делать?
Историк улыбается. Он много столетий учился улыбаться.
Мир есть мир, а его история – дело другое. Что с ней делать? Он ее сочинит.
Боги
