Адмирал Колчак, верховный правитель России - Павел Зырянов

По окончании Гражданской войны Ауслендер поселился в Москве и вновь занялся литературным трудом. Теперь он писал для детей – о бунтарях и революционерах, наших и зарубежных. В 1928 году успел издать пятитомное собрание своих сочинений. Но печататься становилось все труднее. Последняя его книга вышла в Саратове в 1936 году. Это была пьеса для детей «Мальчик-невидимка». В 1937 он был арестован, а 3 января 1943-го – расстрелян. Ныне, к сожалению, его творчество почти забыто.

Что же касается иркутского допроса, то в 1923 году его стенограмма была опубликована в издававшемся в Берлине под редакцией И. В. Гессена «Архиве русской революции» (том X). Как попал к Гессену этот документ, остается загадкой. Эта публикация подтолкнула советские власти к ответной публикации, и в 1925 году в Ленинграде, под редакцией и с предисловием известного нам К. А. Попова, была издана книга «Допрос Колчака». Издатели настаивали на том, что именно они представили читателю «единственно точное и достоверное воспроизведение подлинных протоколов». Однако сличение текстов обеих публикаций обнаруживает лишь небольшие расхождения. Практически исследователи вправе пользоваться и тем и другим изданием. Надо лишь помнить, что «Архив русской революции» опубликовал неправленые стенограммы, многие фамилии даются с искажениями, да и сам верховный правитель не всегда был точен в изложении фактов своей жизни.

В белой эмиграции, особенно в Китае и особенно среди офицерства, имя «белого Адмирала» было овеяно легендами:

И умолкает командир полка,И слышен ветра делается шорох.И облик Адмирала Колчака(Иль тень его!) всплывает в наших взорах.[1460]

7 февраля 1921 года, в годовщину расстрела верховного правителя, парижская эмигрантская газета «Общее дело» дала о нем подборку статей, в том числе двух замечательных наших писателей – И. А. Бунина и А. И. Куприна.

В статье Бунина говорилось: «Настанет время, когда золотыми письменами, на вечную славу и память, будет начертано Его имя в летописи Русской Земли».

В этом же духе высказался Куприн:

«Я благоговейно верю рассказу о том, что Колчак отклонил предложенные ему попытки к бегству. Моряк душою и телом, он – по неписаному величественному морскому закону, – остался в качестве капитана, последним на палубе тонущего корабля.

Но если когда-нибудь, очнувшись, Россия воздвигнет ему памятник, достойный его святой любви к родине, то пусть начертают на подножии горькие евангельские слова: «И враги человеку домашние его „“.

Действительно, ведь Колчака, патриота и неутомимого работника на благо России, погубили не внешние недруги, а свои, «домашние» люди: большевики, эсеры, партизаны, атаманы… Чехи и Жанен лишь воспользовались моментом, чтобы свести с ним счеты. И войну с большевиками он проиграл вовсе не оттого, что будто бы был неспособен или были совсем бездарны его генералы. Но потому, что либо им, либо его предшественниками был упущен момент, какой-нибудь месяц или менее, а потом большевики уже сумели использовать более значительные людские ресурсы и экономический потенциал контролируемой ими территории.

В СССР, едва ли не до самого его распада, имя Колчака замалчивалось или же упоминалось в «разоблачительном» контексте. В 1924 году остров Колчака (название, данное Толлем) был переименован в остров Расторгуева (каюра, который не выполнил данное Толлю обещание вернуться в экспедицию, прельстившись на более выгодное предложение). И лишь в наши дни справедливость восторжествовала, и острову было возвращено прежнее его имя.

Ныне Колчак возвращается в Россию, и ему уже ставят памятники. Но возвращение одного не означает изгнание другого. Белые и красные в России должны уживаться. Тем более что и тогда они не были абсолютными антиподами. Колчак всегда был государственником. Большевики стали жесткими государственниками, оказавшись у власти. Разница в основном состояла в том, что Колчак хотел восстановить Российское государство на основаниях, по возможности близких к его вековым традициям, чтобы не было разрыва в историческом развитии. Большевики же на первое место ставили свои социалистические эксперименты. И слишком большое развитие получили у них карательные органы.

Борьба с «атаманщиной» во всех ее видах, за восстановление государственности – такова была главная задача народов России в те годы. К сожалению, решение ее затянулось из-за отсутствия внутреннего согласия о вариантах государственности.

Колчак прожил необыкновенную жизнь, полную борьбы, увлечений, стремлений и разочарований. Отчасти – вследствие бурного характера той эпохи, а с другой стороны – благодаря личному своему темпераменту.

Счастлив, кто посетил сей мирВ его минуты роковые!Его призвали всеблагиеКак собеседника на пир.[1461]

Трагически закончился для Колчака этот разговор с «всеблагими», этот бесстрашный вызов Судьбе. Но античная трагедийность его жизни и античные черты его образа всегда будут привлекать внимание будущих поколений. Настоящая книга – лишь бледное отражение жизни этого замечательного человека.

Работа выполнена в Институте российской истории РАН (Москва) и Центре славянских исследований университета Хоккайдо (Саппоро, Япония). В сборе материалов для книги принимал участие кандидат исторических наук О. В. Ратушняк (Краснодар). В оформлении книги использованы открытки из собрания П. Д. Цуканова (Москва).

Приложение

11 марта 1917 г.

Линейный кораблъ

«Императрица Екатерина»,

на ходу в море

Глубокоуважаемая Анна Васильевна,

Несколько дней тому назад я получил письмо Ваше из Петрограда, написанное 27 февраля. Я пришёл 1-го марта вечером из Батума и получил телеграмму от Родзянко, в которой сообщалось о падении старого правительства, а через день пала сама династия. При возникновении событий, известных Вам в деталях, несомненно, лучше, чем мне, я поставил первой задачей сохранить в целости вооружённую силу, крепость и порт, тем более, что я получил основание ожидать появления неприятеля в море после 8 месяцев пребывания его в Босфоре. Для этого надо было удержать командование, возможность управлять людьми и дисциплину. Как хорошо я это выполнил – судить не мне, но до сего дня Черноморский флот был управляем мною решительно, как всегда; занятия, подготовка и оперативные работы ничем не были нарушены, и обычный режим не прерывался ни на один час. Мне говорили, что офицеры, команды, рабочие и население города доверяют мне безусловно, и это доверие определило полное сохранение власти моей как командующего, спокойствие и отсутствие каких-либо эксцессов. Не берусь судить, насколько это справедливо, хотя отдельные факты говорят, что флот и рабочие мне верят. Мне очень помог в ориентировке генерал Алексеев, который держал меня в курсе событий и тем дал возможность правильно оценить их, овладеть начавшимся движением, готовым перейти в бессмысленную дикую вспышку, и подчинить его своей воле. Мне удалось прежде всего объединить около себя всех сильных и решительных людей, а дальше уже было легче. Правда, были часы и дни, когда я чувствовал себя на готовом открыться вулкане или на заложенном к взрыву пороховом погребе, и я не поручусь, что таковые положения не возникнут в будущем, но самые опасные моменты, по-видимому, прошли. Ужасное состояние – приказывать, не располагая реальной силой обеспечить выполнение приказания, кроме собственного авторитета, но до сих пор мои приказания выполнялись, как всегда. Десять дней я почти не спал, и теперь в открытом море в тёмную мглистую ночь я чувствую себя смертельно уставшим, по крайней мере физически, но мне хочется говорить с Вами, хотя лучше бы лечь спать. Ваше письмо, в котором Вы описываете начало петроградских событий, я получил в один из очень тяжёлых дней, и оно, как всегда, явилось для меня радостью и облегчением, как указание, что Вы помните и думаете обо мне. За эти дни я написал Вам короткое письмо, которое послал в Ревель с капитаном 1-го ранга Домбровским, но Вы, видимо, очутились в Петрограде и письма мои Вы получите только в Ревеле. Но я думал о Вас, как это было всегда, в те часы, когда наступали перерывы между событиями, телеграммами, радио– и телеграфными вызовами, требующими тех или иных поступков или распоряжений. Могу сказать, что если я тревожился, то только о Вас, да это и понятно, т. к. я не знал ничего о Вас, где Вы находитесь и что там делается, но к обстановке, в которой я находился, я относился действительно «холодно и спокойно», оценивая её без всякой художественной тенденции. За эти 10 дней я много передумал и перестрадал, и никогда я не чувствовал себя таким одиноким, предоставленным самому себе, как в те часы, когда я сознавал, что за мной нет нужной реальной силы, кроме совершенно условного личного влияния на отдельных людей и массы; а последние, охваченные революционным экстазом, находились в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению, заложенным в основание духовной сущности каждого человека. Лишний раз я убедился, как легко овладеть истеричной толпой, как дёшевы её восторги, как жалки лавры её руководителей, и я не изменил себе и не пошёл за ними. Я не создан быть демагогом – хотя легко бы мог им сделаться, – я солдат, привыкший получать и отдавать приказания без тени политики, а это возможно лишь в отношении массы организованной и приведённой в механическое состояние. Десять дней я занимался политикой и чувствую глубокое к ней отвращение, ибо моя политика – повеление власти, которая может повелевать мною. Но её не было в эти дни, и мне пришлось заниматься политикой и руководить дезорганизованной истеричной толпой, чтобы привести её в нормальное состояние и подавить инстинкты и стремление к первобытной анархии.