Твердыня - Александр Богданов

Пролетел период времени, короткий или долгий, он не мог сказать точно. Его сознание стало возвращаться к нему — неуверенно и постепенно, толчками и замирая — как бы всплывая со дна глубокого омута назад к солнцу, жизни, ветру и облакам в голубом небе. Он стал узнавать звуки и различать слова, сказанные вокруг него, но веки его были закрыты. «Меня беспокоят зубы пациента,» говорил басовитый, прокуренный мужской голос. «Пуля разбила ему два коренных, мы сумели удалить их остатки; но также задет резец с правой стороны, через день-другой его придется тоже удалять.» «Где бы найти дантиста?» услышал он голос Сашеньки. «К нам сюда из города никакой зубной врач ни за какие деньги не поедет,» сказал обстоятельный, низкий голос еще одного мужчины. «Когда же он поправится?» продолжил тот же голос и Берсеневу показалось, что к обладателю этого голоса окружающие относятся с особым уважением. «Я думаю, что через недельку-другую он будет на ногах. Шрамы заросли, но всегда будут заметны.» «Ничего, он не девица. Такие шрамы только украшают мужчин,» прокомментировал тот же самый низкий голос. Собрав силы Берсенев распахнул глаза. Рассеянный дневной свет заполнял полупустое помещение. Перед ним стояли Сашенька в своей неизменной форме с медицинским крестом на груди, Георгий Гаврилович, его врач, высокий черноволосый мужчина в белом халате и коренастый, усатый человек лет тридцати в форме поручика императорской армии. «Здравствуйте,» искалеченные губы Берсенева растянулись в улыбку. «Здравствуйте, полковник Берсенев; я командующий 2-ой повстанченской армией поручик Токмаков,» сказал военный. Его карие глаза пытливо смотрели на собеседника. Токмаков был, что называется «неладно скроен, да крепко сшит». Большая голова на короткой шее была посажена на широченные плечи. Его мощное тело едва умещалось в униформу, которая туго обтягивала его. Повидимости, этот человек обладал недюжинной физической силой и мог в одиночку заломать не очень крупного медведя. Приложив руку ко рту, он немного прокашлялся. «Известно ли вам, что Тамбовская губерния поднялась на борьбу с большевиками? Они грабят крестьян подчистую, а несогласных расстреливают на месте. Ваш лечащий врач сказал, что вы почти выздоровели. Есть ли у вас силы присоединиться к восстанию? Нам не хватает опытных офицеров.» Берсенев приподнялся и сел на кровати. Это ему удалось удивительно легко. «Да, я слышал о народном негодовании. Восстание должно было случиться; это было неизбежно.» Он поправил одеяло, покрывающее его колени. «Долг зовет меня вернуться в ряды Добровольческой армии, но они сейчас далеко на юге.» «И там и здесь вы будете сражаться против красных,» объяснил Токмаков. «Какая разница где?» «Мне неизвестны ваши задачи,» Берсенев пожал плечами. «Мы вам объясним,» Токмаков повернулся к врачу. «Георгий Гаврилович, возвращайте полковника к нам в строй.» «Сделаем все возможное,» доктор взглянул на улыбающегося пациента. «Завтра проведем заключительное обследование состояния здоровья и ознакомим вас с результатом.»

Несколько дней спустя в один из пригожих августовских дней в палату вошла сияющая Сашенька. «Вас выписывают,» она протянула ему букет полевых цветов. «Ваши вещи в раздевалке.» Берсенев поблагодарил и пошел переодеваться. Тесный закуток, служивший каптеркой, был доверху забит полушубками, валенками и заячьями шапками, приготовленными для зимней войны. Пахло овчиной, чемоданами и сыромятной кожей. Солнечные лучи из широкого окна падали на скамью, на которой лежали его вычищенная форма и сапоги. Закончив свой гардероб, Берсенев взглянул на себя в висевшее на стене зеркало и содрогнулся. Он стал неузнаваем. Глубокий шрам на правой щеке деформировал его истомленное лицо, волосы окончательно поседели, хотя ему недавно минуло сорок, а в глазах застыла печаль и отрешенность человека, много раз видевшего смерть. Он заметно похудел и китель и галифе болтались на нем. Он перекрестил себя и прошептал молитву. Опустив голову, медленными шагами он вернулся в палату. Сашенька стояла спиной к нему и нагнувшись, что-то прибирала в медицинском шкафчике. Комната была безлюдна, не считая забывшегося тяжелым сном больного, поступившего вчерашней ночью. «Сашенька,» вполголоса промолвил Берсенев. «Спасибо вам за все.» Она обернулась. Глаза ее были полны слез. «Не уходите. Ради Бога не уходите,» умоляла она, подняв руки к своей груди. Ее бледное и искаженное болью лицо стало строгим и очень серьезным; оно нервно подергивалось, выдавая душевную муку. Он подошел ближе и взял ее руки в свои. «Это мой долг,» слова не могли вместить его чувств. Они переполняли его. Ему хотелось сделать ее самой счастливой, но он не знал, как это сказать. Он не представлял как дорога ему стала эта вчерашняя гимназистка, которая по зову родины стала бесстрашным воином, сражающейся наравне с мужчинами. «Мы будем видеться, если вы позволите,» осмелился сказать он. «О чем вы говорите? Конечно,» сильные эмоции отразились на ее лице: любовь и опасение его потерять, надежда и страх перед будущим, трепет зарождающейся страсти и тревога за него. Забыв обо всем, завороженный ее глазами, устремленными на него, Берсенев крепко прижал Сашеньку к себе. Их губы слились. Так стояли они, смятенные и растерянные, не в силах оторваться друг от друга. Проходили минуты и потом еще десятки минут и солнечные зайчики, падающие из окон, переместились по комнате, из одного угла в другой, заблестев на стали хирургических инструментов, сложенных на полке, а они все не могли насытиться друг другом. Скрип отворяемой двери и шаги в сенях прервали их радость. Еще раз поцеловав ее губы, щеки, глаза Берсенев вышел, столкнувшись в дверях с вестовым. «Вам пакет от Петра Михалыча,» козырнул тот. Берсенев принял письмо. Голова его слегка закружилась от свежего воздуха, которого он был лишен целый год. Чтобы не потерять равновесие, он оперся плечом о косяк и осмотрелся кругом. Было около двух часов пополудни. Ровная сизая пелена облаков заволакивала небо. Теплый, порывистый ветер раскачивал вершины строевых сосен, обступивших большую круглую поляну, на которой разместились несколько изб, огородов и сараев. Рядом на пологом берегу ручья вытянулись три ряда брезентовых палаток с двускатными крышами. К удивлению Берсенева поляна, лес, берег ручья и луг за ручьем — все окрестности до предела были переполнены вооруженными людьми. Здесь можно было увидеть и мешковатых, неуклюжих деревенских парней, и расторопных, бравых казаков и хмурых, неприступных баб, с винтовкой на плече у каждой. Никто не слонялся. Каждый был занят своим делом и знал свое место. Не было, обычных при таком многолюдии, громких разговоров, ссор или праздношатания. Ощущение беды висело в воздухе и оно сплотило народ. Возможно, что точно также, семьсот лет назад при приближении несчетных орд Диких Степей к городскому тыну, все население, объединившись как одна семья, молча и упорно, сноровисто и ловко готовилось готовилось к смертному бою с захватчиками. Это был вековой инстинкт самосохранения, это была схватка на выживание, это был единодушный порыв нации освободить себя от большевиков. Казацкие старшины обучали деревенскую молодежь строю и они маршировали с палками в руках на лужайке, превращенной в плац; у подножья холма между деревьями было расчищено место для стрельбы по мишеням, где только что сформированная крестьянская рота, лежа на животах и старательно целясь из новеньких винтовок, упражнялась в меткости под неусыпным глазом хорунжего; возле центральной избы, присев на скамьи, взятые из домов, аудитория, состоящая из самых смышленных и способных, затаив дыхание, слушала лекцию по тактике действий пехоты при бое на пересеченной и лесистой местности, которую им читал золотопогонный офицер с моноклем в правом глазу. Берсенев распечатал письмо, все еще зажатое в его руке. Токмаков требовал его появления в штабе. Он был расположен в той самой центральной избе, рядом с которой проводились в этот момент занятия для младшего командного состава крестьянской армии. Стараясь не помешать, Берсенев прошел мимо курсантов, восхищаясь их прилежностью и усердием. Они впитывали каждое слово преподавателя, который с куском мела в руке, вычерчивал на школьной доске схему наступательных действий стрелкового батальона при малой технической оснащенности войск. Берсенев поднялся на крыльцо и толкнул тяжелую дверь.

Все три окошка были распахнуты настежь и, когда он вошел, сквозняк пронесся по помещению. Занавески на бечевках мгновенно заколыхались и взвились вверх, а бумаги и карты, разложенные на столе, поднялись в воздух и двое мужчин, сидящих за столом, вскочив, принялись их ловить. Одного из них Бересенев уже сегодня встречал — это был Токмаков, второго он разглядел, лишь когда тот повернулся к нему. Он был невысок и неширок в плечах. Его простое славянское лицо было непримечательным. Таких белобрысых, скуластых лиц с носом-пуговкой и твердо сжатыми губами на Руси сотни тысяч и он легко бы затерялся в толпе, если бы не глаза его, которые не забывались. Эти белесые глаза авантюриста и смельчака пугали даже очень решительных людей и в минуту гнева не следовало становиться на пути этого бесшабашного правдолюбца. «Антонов, Александр,» представился он. «Мы лютые волки Тамбовщины,» он зловеще усмехнулся. «Так советские называют меня с моим братом. У меня есть брат Дмитрий,» объяснил он, проколов Берсенева своим пронизывающим взглядом. «Он еще лютее меня. За наши головы Чека объявило приз пятьсот золотых червонцев за каждого.» «Надеюсь они вас никогда не поймают,» Берсенев пожал поданную ему руку. «Верно. Мы не хотим терять начальника штаба армии,» с улыбкой подтвердил Токмаков. «Как вы себя чувствуете, Николай Иванович?» заботливо осведомился он. «Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет,» повторил Токмаков извечную шутку, разглядывая вытянувшегося перед ними полковника. Берсенев занял место на предложенной ему табуретке и скрестил ноги. «Чувствую я себя хорошо. Потренироваться в тире надо немного, а в остальном готов вернуться в строй.» «Прекрасно. Другого ответа мы от вас не ожидали,» Токмаков протянул ему анкету для заполнения. «Здесь вы найдете фронтовую семью. У нас служат сотни офицеров и казаков, сражавшихся раньше в Добровольческой и Донской армиях. Они ненавидят коммунизм так же горячо, как и вы, но вот цели у повстанцев и у офицеров разные. Мы сражаемся за советы без большевиков и против продразверстки. У нас нет грандиозных задач белых генералов о «единой и неделимой». Нам нужна свобода от большевиков. Мы создали ячейки Союза Трудового Крестьянства по всей губернии. Слово о нас разносится, как лесной пожар, и каждый день к нам присоединяется больше и больше крестьян из окрестных территорий. Стихийно и повсеместно мужики берутся за оружие и громят продотряды. Мы организовали их в армию, однако города посылают больше и больше рабочих против нас. Борьба затягивается. Понимаете ли вы наши цели? Знакомы ли вы с нашей программой?» Увидев непонимающее лицо Берсенева, Антонов протянул ему две тонких страницы, густо усеянных фиолетовым машинописным шрифтом. Поставив локти на стол, Берсенев принялся читать. «В борьбе обретешь ты право свое. Программа Восстания,» стояло в самой верхней строчке. Он углубился в чтение этого удивительного документа, вышедшего из глубины крестьянской души. «Союз трудового крестьянства своей первой задачей ставит свержение власти коммунистов-большевиков, доведших страну до нищеты, гибели и позора, для уничтожения этой ненавистной власти и ее порядка, Союз, организуя добровольческие партизанские отряды, ведет вооруженную борьбу, преследуя нижеследующие цели[1]:» И так далее в восемнадцати параграфах этого поразительного свидетельства мужицкой смекалки и самостоятельности были изложены, удивительно зрело и здравомысляще, взгляды на Россию, направление ее развития, будущее ее народа и мужицкую точку зрения на владение землей. Подписано было каким-то Тамбовским губернским комитетом союза трудового крестьянства. Берсенева прошибла испарина и он ладонью смахнул бусинки пота со своего лба. «Это же современное продолжение бунтoв Стеньки Разина и Емельки Пугачева. А где же нам, дворянам, место в новой России?» мысленно спросил он себя. «Неужели мы исчезли как класс и наши останки рассеяны по лику земли?» «Пункт седьмой говорит о проведений в жизнь закона о социализации земли в полном его объёме. Это же большевисткий лозунг,» растерянно Берсенев взглянул на своих собеседников. «Не совсем так. И наш тоже. Земля теперь крестьянская и назад они ее дворянам не отдадут. У помещиков при премьер-министре Столыпине была возможность решить земельный вопрос мирно и по-хорошему; ан-нет не захотели они делить свои латифундии, вот сейчас и потеряли все.» Антонов рубанул ладонью воздух. «Мы, социалисты-революционеры, ведем крестьянскую массу. Они нам верят, а большевики их обманули. Без поддержки крестьянами большевики не сумели бы взять власть. Однако вскоре они ограбили крестьян, приговаривая, «Мы вам обещали землю, владейте ею, пашите в свое удовольствие, но зерно, мы вам не обещали. Земличка ваша, а пшеничка наша; водичка — ваша, а рыбка — наша». Итак, во всем большевистский обман. Мы, эсеры, такими подлостями не занимаемся и возглавили восстание. Идет борьба до конца. Вы с нами?» переспросил Антонов. Токмаков встал напротив Берсенева и заглянул в его глаза, как бы выпытывая всю его душу. «Каково ваше решение?» Берсенев поднялся со своего места, собираясь уходить. Он погрузился в размышления. Его глаза устремились в сторону, брови слегка поднялись и на лбу залегли две горизонтальные морщинки. «Отечество важнее классовой солидарности. Если вы за православие, за справедливость, за уважение свободы каждого гражданина, за Россию, то я с вами.» «Согласны ли вы служить под моей командой? В старой армии вы были старше меня по чину.» «Согласен на все, лишь бы бить большевиков.» Токмаков протянул ему руку. Они обменялись крепким рукопожатием. «Теперь вы наш. Я дам вам полк. Потянете?» «Раньше тянул,» усмехнулся Берсенев. Его ответ разрядил наэлектризованную обстановку в комнате. Антонов и Токмаков молча встали и поочередно обнялись с Берсеневым. «Я слышал, что у вас погибла семья во время беспорядков в Плещееве?» Антонов остро взглянул на него. «Вы должно быть озлоблены против мужиков?» Сердце Берсенева забилось со страшной силой и он едва не задохнулся от боли ударивших его эмоций. «Я и остался один-одинешенек, как перст на свете. Для печали нет места; все сгорело дотла.» Он замолчал, но глаза его гневно сверкали. «Нельзя судить по поведению некоторых выродков обо всем русском народе. Народ состоит из миллионов субъектов — из хороших и плохих, из скряг и транжир, из прекраснодушных мечтателей, неспособных обидеть даже мухи, и погрязжих в грехах богохульников, убийц и истязателей. Последние и задают тон в сегодняшней России.» Верил ли он в искренность своих слов он не знал и сам, однако никогда не раскаивался в головомойке, которую задал бунтовщикам тогда в деревне. «Очень опасны дезертиры, вернувшиеся с фронта,» Токмаков кивнул своей большой головой. «Они под чистую распропагандированы большевиками. Большинство крестьян гораздо чище, опрятнее и праведнее, чем эта накипь.» Он вздохнул. «Ваш полк стоит в соседней деревне. Завтра утром я представлю вас бойцам. Приведите состав в полную боевую готовность.» «Против нас из Тамбова выступил карательный отряд под командой Шлихера численностью восемь тысяч человек. Накануне там была проведена мобилизация коммунистов и получено пополнение Путиловских рабочих из Петрограда,» заговорил Антонов. В его правой руке был зажат карандаш, которым он делал пометки на карте. «Они уже в пути. Наша задача не допустить красных на территорию восстания, где они возобновят грабежи и казни. У нас нет столько кавалерии, как у карателей, но будем воевать не числом, а уменьем. Токмаков завтра ознакомит вас с деталями в штабе вашего полка. Вопросы есть?» «Никак нет.» «Идите к интенданту и в бухгалтерию,» Токмаков протянул ему четвертушку бумаги. «Они поставят вас на довольствие и выдадут паек.» Берсенев сложив, положил ее в нагрудный карман. «Что-нибудь известно о судьбе моего коня? Он меня вывез к своим.» Токмаков и Антонов переглянулись и задумались. «Ничего не слышал,» Антонов потер пальцами лоб. «У нас тысячи коней. За всеми не уследишь.» «Не волнуйтесь, Николай Иванович,» уверил его Токмаков. «Мы вам дадим хорошего, надежного коня.» С копией подписанного приказа в руке Берсенев вышел на улицу. Уладив дела насущные и даже успев съесть миску гречневой каши с курятиной, он отправился туда, куда влекло его сердце; туда, где его измученная душа могла найти усладу — к Сашеньке в лазарет. Когда он вошел, Сашенька подметала пол. Она вспыхнула от радости, увидев его. Отложив веник, она быстро вышла с Берсеневым на крыльцо. «Принят в повстанческую армию и назначен командиром полка,» поделился он. «Завтра на рассвете отправляюсь в Кузьминку. Это рядом. Мы будем часто видеться.» Слегка прищуренные глаза Сашеньки выражали сомнение, а губы крепко сжаты. Она продолжала молчать. «Если позволите, я приду к вам после ужина попрощаться,» голос Берсенева дрогнул от волнения. Она долго не отвечала, обхватив столб руками и разглядывая облака. Небо совсем нахмурилось и почернело; похоже, что собирался дождь. Все притихло в природе, ветер улегся и даже птицы перестали щебетать. На западной стороне над верхушками сосен беззвучно вспыхивали зарницы. «Вы мне рассказывали на прошлой неделе о своих чудо — лошадях.» Наконец промолвила Сашенька не глядя на него. «Я узнала, где их найти. Я их видела недавно. Они здесь в леваде. По моему это они. Пойдемте я их вам покажу.» Загон содержал сотни лошадей. Их коричневые, черные, рыжие и белые тела были рассыпаны по просторному зеленому полю, на котором пасся табун. Они щипали траву, обмахивались хвостами и бегали, весело играя друг с другом. При приближении гостей все они, как по команде, повернув свои головы, замерли, следя глазами за новоприбывшими и, возможно, пытаясь их узнать. Сашенька и Берсенев, положив свои руки на ограду, обозревали пастбище, стараясь ничего не пропустить. Вдруг от гущи лошадиных тел оторвался маленький косяк и стремглав помчался по направлению к ним. Их было трое — конь, кобыла и жеребенок, едва поспевающий за своими родителями. Они скакали галопом во весь опор, копыта высоко взлетали, разбрасывая ошметки трав, их гривы и хвосты развевались. Сашенька ахнула и в ужасе загородила лицо ладонями, но Берсенев тут же узнал в них своих четвероногих спасителей. Подскакав, они остановились, и пофыркивая и кося глазами, рассматривали своего запропастившегося хозяина. Берсенев нагнулся, перелез между брусьями и оказался в загоне. Пока он обнимал лошадей, гладил им гривы и почесывал холки к ним подъехал конюх, веснушчатый, загорелый малый лет семнадцати в серой рубахе навыпуск и синих суконных шароварах. Как влитой сидел он на светло-золотисто-рыжем мерине, ловко управляя им своими босыми, заскорузлыми ногами. Берсенев закончив осматривать копыта своего любимца, поднял голову навстречу ему. «Здравствуй, я полковник Берсенев. Это мой конь и я забираю его.» «Как пожелаете,» натянув поводья, малый круто осадил своего мерина рядом с офицером. Тем временем Сашенька, не удержавшись, тоже оказалась за забором. Она пыталась приблизиться к сосуну и приласкать его, но Мурочка, сильная и горячая, сдвинув уши назад, каждый раз становилась на ее пути. «Держитесь от нее подальше, барышня. Она непутевая и крепко брыкается. Намедни брательника моего так зашибла — до сих пор не прочухался.» Сашенька, почувствовав себя весьма неуютно, опасливо отодвинулась подальше. «Я приду за ним завтра утром,» обратился Берсенев к конюху. «А это явление природы, должно быть их творение?» улыбнувшись, указал он на жеребенка. «Как его назвали?» «Пострел он. Весной родился. Очень слабый был, тощий как скелет. Сам на ноги вставать не мог, сил не хватало. Мы его кормили из бутылки, молоко сдаивавали у кобылы и коровье тоже давали. И гляди, оклемался; чистый пострел стал; только от матки никак не отстает.» Порыв ветра пронесся по полю, блеснула молния и грянул гром. Крупные капли дождя упали на них. Сашенька и Берсенев, схватившись за руки и хохоча во все горло, побежали к большому сараю, стоявшему неподалеку. Двойная дверь была приоткрыта. Внутри было сумрачно, пусто и таинственно. Пол был усеян оброненными стеблями соломы и высохших трав. Лестница без перил вела на второй этаж. В проеме наверху было видно множество тюков сена, упакованных до самого потолка. Струи дождя оглушающе хлестали по деревянной крыше и журча стекали по створкам дверей. Свежий, насыщенный озоном воздух oпьянил Берсенева. Ему показалось, что эта гроза очищает его, отделив от кошмаров прошлого, что он на пороге новой жизни. Сашенька стояла возле лестницы и выжимала свои волосы. Мокрое платье плотно прилипло к ее стройному телу, обрисовывая ее женственные формы. Берсенев подошел к ней сзади и взял ее за плечи. «Нет,» сказала Сашенька не поворачивая головы. «Нет. Я все время думаю об Ирине.» Она повернулась к нему, но не приблизилась и стояла в шаге от него, вытянув вдоль тела свои напряженные, готовые к отпору руки. Ее глаза смотрели холодно и твердо, а влажное лицо со слипшимися прядями волос было спокойным. Берсенев недоумевал. «Нам следует подождать. Еще не время,» отрезала Сашенька. Эти слова ошеломили Берсенева; они разделили их; они моментально воздвигли высокую стену, которую трудно было преодолеть. «Простите меня,» она отвернулась и подошла к выходу. Гроза утихала. Капли падали все реже, облака поредели, вышло солнце. Яркая, крутая радуга появилась над пастбищем. Острые глаза Берсенева различили в полукилометре от него на той стороне левады, мчавшегося самым быстрым аллюром по направлению к ним, всадника. Только что закончивший что-то объяснять ему конюх, оставался позади, наблюдая его бешеную гонку. Пригнув свою голову к лошадиной шее, всадник привстал в стременах, наклонившись вперед. Oн торопил своего жеребца, нещадно нахлестывая его круп нагайкой. Когда всадник подскакал к нему ближе, Берсенев узнал в нем вестового из штаба, коренастого парня со светло — серыми глазами на белом, румяном лице. Тот натянул поводья и круто остановился. «Вас вызывает командующий. Мы все немедленно выступаем. Каратели ближе, чем мы думали.» «Прощайте, Сашенька. Труба зовет,» Берсенев повернулся к ней вполоборота. Сашенька враз переменилась. «Куда же вы, Николай Иванович?» запричитала она, обхватив голову руками. Берсенев уже вскочил на жеребца, уместившись позади вестового. Он успел крикнуть ей, «Когда вернусь, пришлю к вам сватов!» Сашенька горько зарыдала.