Последний вервольф - Глен Дункан

— Поеду в Уэльс. В Сноудонию. Ты знаешь, я не вернусь.

Он открыл рот в порыве протеста, но сдержался. Мы оба думали о том, что нам есть что сказать друг другу, что мы должны сказать эти слова — но Харли по-прежнему стоял, разглядывая мокрые крыши. Я знал, что в эту секунду он впервые пробует на вкус жизнь, в которой мне нет места — такое же резиновое послевкусие ощущаешь, выходя из зубоврачебного кабинета. Все эти люди, которых убил Марлоу.

— Я представляю тебя в Южной Америке, — сказал я. — Белая льняная пижама. Манговые деревья. Пыльный двор. Раскаленное синее небо и десяток облаков, которые часами висят на одном месте. Наконец-то ты там, где красиво. Ты думал, что Бог тебя никогда не простит, но единственный настоящий бог — это красота, а красота прощает всегда. Она прощает с бесконечным равнодушием.

Я зажег «Кэмел», наблюдая в зеркале, как некрасивая женщина в стиле нуар раскуривает на кровати точно такую же сигарету. Теперь, когда смеюсь над чем-нибудь, смеюсь, чтоб не заплакать.[11] Увы, это было так же неуместно, как неуместна веселая музыка на похоронах. Харли опустился на один из синих вельветовых диванов, пристроил трость между коленей и, рассеяно раскурив «Голуаз», потер массивный лоб.

— Поверить не могу, — сказал он.

— Харли, перестань.

— Любой отец не верит, что ему придется хоронить своего ребенка.

Сигарета описала в воздухе круг, словно завершая мысль владельца. Я подумал, что этот номер переполнен воспоминаниями о мастурбирующих торговых представителях и парочках, скрывающихся от гнева ревнивых жен.

— Прости, — сказал я. Это «прости» внезапно подсказало мне, насколько же опасно и изнурительно прощание, которое я затеял. Словно решение умереть отняло силы, предназначенные непосредственно для акта самоубийства.

— Я тоже уеду, — ответил Харли и с саркастической усмешкой добавил: — Возьму отпуск на месяц. Не хочу быть здесь, когда тебе отрежут голову. Что скажешь?

— И куда ты поедешь?

— На Карибы. Барбуда. В Баллардианский анклав. Скучающие жены нейрохирургов. Астронавты на пенсии. Фармацевты. В буклете все выглядит довольно симпатично. Белые стены и ультрамариновое небо. Место, не испорченное прогрессом. Тишину нарушают только кондиционеры и увлажнители воздуха.

— Что ж, подходящий гардероб у тебя есть. Хотя я настаиваю на Бразилии. Хотя бы ради местных мальчиков, если остальное тебя не интересует. Ты живой, Харли, так живи.

— Сам бы себя послушал, гребаный доктор.

Тишина между нами ощутимо начала густеть. Немыслимо. Я встал, покачнувшись на высоких каблуках, и мгновенно прочел на его лице: нет, не сейчас, не так быстро, только не так, подожди.

— Все, что мы скажем, будет фальшиво, — произнес я. Харли уставился на ковер. Пепел от сигареты падал ему на штаны. — Мы ходим кругами, думая, что это не так больно, как расставание, хотя на самом деле, чем дольше мы тянем, тем больнее становится.

Харли не пошевелился, но глаза его опасно заблестели. Яростно затянувшись «Голуазом», он выпустил дым через ноздри. Я почти услышал, как слеза, упав, растеклась по отвороту пиджака. Момент требовал немедленных действий, но нас будто парализовало. А мы стоим, ведь мы летать не можем.[12]

— Я должен тебе сказать, — сказал он. — Просто чтобы ты знал: я сделал все, что мог.

Я промолчал. За дверью прокатила свою тележку уборщица. Лондон за окном был поглощен мыслью, как бы поскорее избавиться от экономической мигрени. Мир почти физически давил на меня своей тяжестью. Меня раздражала его неубиваемая способность воспроизводить каждый новый день копией прошедшего, но копией уникальной и неповторимой; раздражало, что в нем одинаково находится место войнам и застольным беседам, кровавым крикам деторождения и еле слышным предсмертным вздохам.

Для коллективного бессознательного невыносима мысль, что что-то будет происходит всегда, независимо от желания или участия людей — поэтому человечество решило (разумеется, коллективно; разумеется, бессознательно) уничтожить планету. Экологический кризис — не катастрофическая случайность, а глубоко продуманная стратегия вида.

— Не делай этого, — после паузы продолжил Харли. — Не оставляй меня наедине с самим собой. У меня не хватит решимости на самоубийство. Ты же знаешь. Что для тебя одно десятилетие? Я все равно скоро умру. Просто подожди.

— Не могу.

— Манда ты самовлюбленная, ты об этом знаешь?

— Знаю.

Харли открыл было рот, но понял, что все слова будут напрасны. Так что он просто вытащил мятый носовой платок и промокнул глаза. Затем очень медленно отставил стакан и погасил сигарету. Когда он на меня посмотрел, я увидел на его лице отпечаток всех страхов, встречи с которыми он до сих пор избегал. Будущее таило в себе ужас — ужас остаться наедине с собой — и он не желал его принимать до последнего момента, когда я уйду и у него не останется выбора. Его лицо подернулось рябью, словно лужа с подтаявшим лондонским снегом.

— Ну так что? — спросил он. — Просто попрощаемся?

— Просто попрощаемся.

— У тебя еще неделя. Ты можешь передумать.

— Иди ко мне.

В моих объятиях оказался старик: кожа и кости в мешковатом костюме, истончившаяся шевелюра и запах чего-то медицинского — «Тигровый бальзам», может быть, «Викс». Я по привычке перебрал все чувства, на которые еще было способно мое сердце. Грусть, сожаление с привкусом утраты — но также несомненная скука и ощущение эмоциональной импотенции. Внутренний голос повторял: хватит, хватит, хватит.

В дверях я обернулся и взглянул на Харли в последний раз. Что бы он ни сказал, это было бы или слишком мало или чересчур. Так что он просто стоял, глядя на меня мокрыми глазами, держа прах будущего в тяжело опущенных руках. Покидая кого-то, каждый раз ощущаешь привкус победы. Нынешняя победа была настолько мелкой и никчемной, что ничего не стоила.

Харли все стоял, не сводя с меня немигающего взгляда. Оставить его сейчас наедине с совестью было все равно что запереть ребенка в комнате с педофилом.

— Ты был мне хорошим другом, — сказал я.

Он не ответил. Я повернул ручку, вышел в коридор и закрыл за собой дверь.

18

Пересекая границу Клуйда под низким, заполненным шерстяными тучами небом, я думал, что будет нелегко отыскать место, где сто шестьдесят семь лет назад на меня набросился оборотень. В воображении я уже рисовал картины, как часами просиживаю над электронным атласом, допрашиваю глухих местных старцев, увязаю в болоте и теряюсь в лесу. Но сейчас двадцать первый век. Я просто арендовал машину и, проехав немного на север от Лондона, свернул на запад через Национальный парк Сноудонии к Беддгелерту (уэльсцы произносят «дд» как свистящее «с») — деревеньке в пяти милях на юг от Сноудона и в трех милях от Беддгелертского леса. Мне потребовался всего один день, чтобы разыскать то место, где мы с Чарльзом устроились на ночлег много лет назад. Все верно: в двадцати шагах бежал ручей; вот место, где на меня напали, а вот здесь стояли Охотники — или Слуги Света. Я присел на валун у ручья и закурил. Вот и все.

Делать в Беддгелерте было нечего, так что я забронировал номер в «Касле» — карнарфонской гостинице в получасе езды на север от леса. Окна комнаты выходили на пресноводный поток Менаи.

Еще пять дней, чтобы убить кого-нибудь, пока не убьют меня самого.

Все насущные вопросы были решены. Принадлежащие мне компании переходили под управление Советов. Часть доходов направлялась на благотворительность. Так же я распорядился и выручкой от продажи недвижимости. Личное имущество (последние пятьдесят лет я старательно избавлялся от картин, безделушек и антиквариата) разделялось между добрыми знакомыми (хотя это вовсе не значило, что они меня знают), причем при составлении завещания я руководствовался симпатией к таким добродетелям, как сострадание, талант, доброта, чувство юмора и совесть. Кое-что я завещал совершенно случайным людям, которых просто однажды повстречал, и они мне понравились. Я решил ничего не оставлять семьям тех, кого убил и съел, по той причине, что если они выяснят происхождение наследства (несмотря на все меры предосторожности, нельзя скидывать со счетов силу случайности), то вряд ли захотят прикасаться к этим деньгам, но позже так или иначе будут вынуждены это сделать — и в результате все закончится ненавистью к погибшему родственнику.

Существует минимум дюжина дел, которые можно сделать, если жить тебе осталось пять дней. Сомневаюсь, что в их числе — посещение тюдоровских солеварен Айниго Джонса, карнарфонского Воздушного музея, заповедника Фоэль или Морского зоопарка. Однако я посвятил им целый день — то ли из-за желания поиронизировать над самим собой, то ли из-за неожиданно образовавшегося свободного времени. Я ел мороженое под моросящим дождем. Засовывал монеты в идиотский игровой автомат. Пил чай в кафе в обществе мокрых пенсионеров. Дописал несколько страниц в дневник.