Тирза - Арнон Грюнберг

— Да, — сказала она, — ты очень постарался. Любой магазин — новая сексуальная фантазия, а супермаркеты — это же просто рай для тебя. Но у тебя хоть что-то получается на самом деле? Или все так и заканчивается фантазиями? Вся твоя жизнь — не больше чем фантазия, и действительность не имеет к ней никакого отношения, или ты не можешь воплотить свои гаденькие фантазии, потому что они могут угрожать твоей действительности? Господи, как вспомню, как мне приходилось запихивать в себя твой вялый член, да это же вообще чудо, что у нас получились дети. Чудо. Только бог знает, что еще за трюки мне приходилось выделывать. Боже, до чего же это было грустно и неловко. И я все это время думала, что все это оттого, что ты тайный педик. Но оказалось, я была недостаточно вульгарна. Вот в чем было дело. Недостаточно вульгарна. А сейчас? Сейчас я все еще не вульгарная?

Он убрал от лица бумажку, которой промокал ранку. Посмотрел себе на ноги. Потом на бумажку. На ней осталось крошечное темно-красное пятнышко.

— Ты вульгарна, — сказал он тихо.

Левая щека его супруги все еще была красной, как будто ей было ужасно стыдно, но стыдно только наполовину, только с одной стороны.

Он потел все сильнее, пот лил с него бурными ручьями.

— Почему ты осталась со мной? — спросил он. — Если все было так грустно и неловко.

— Ради детей.

— А зачем ты вообще решила завести детей?

— Я тебе уже сказала. Ты что, совсем не слушаешь? Ты меня вообще слышал?

Она стояла прямо перед ним, очень близко. Молниеносным движением она протянула руку и вцепилась ему в пах. Схватила его и не думала отпускать.

«Она ненормальная», — подумал он, но ничего не сделал. Так и стоял с обрывком туалетной бумаги в руке.

— Разве ни одна женщина, — сказала она, — не подняла тебя на смех? Или они все были настолько тупыми, что им даже не было смешно, когда видели тебя, так сказать, в действии? Хоть у одной из них нашлось столько же терпения, как у меня? Потому что сколько времени надо потратить, чтобы у тебя наконец-то встал? Половину вечера, а иногда и больше. Или ты уже стал пить таблетки? Вульгарные женщины. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. А ты встречаешь их где-то просто случайно или специально ищешь? Ездишь специально для этого в центр города? Или шаришься по кварталам, где живут цветные?

Он снова схватил ее за горло. Он не сдержался. Она вцепилась в него и не отпускала. Он не мог позволить ей так себя унижать.

— Давай, — сказала она. — Сделай это. Покажи мне, что твой зверь не умер. Признай, что я его разбудила, как всегда могла его в тебе будить. Давай же, Йорген. Ударь меня. Как следует. Как раньше. Это ведь единственный способ, иначе у тебя ничего не получится. Ты же не можешь по-другому. Только когда ты бьешь, ты можешь сказать: «Я люблю тебя». Так скажи это!

Насколько точно он был уверен в том, что Тирза его дочь, насколько точно он был уверен, что на работе ему сказали, что он слишком стар, чтобы его уволить, настолько же точно он в тот момент был уверен в том, что он ненавидит ее. Он ударил ее тыльной стороной ладони. Сильно и резко. Настолько сильно, что она отпустила его и упала на пол.

Сначала наступила тишина. Мертвая тишина. Как будто они оказались в горах. Высоко в горах, где, кроме них, никого не было, только снег и камни.

И только потом он увидел. В дверях стояла Тирза с плюшевой игрушкой. Она до сих пор спала со своей детской игрушкой. Синий потрепанный ослик, то есть ослик, который когда-то был синим.

Она не сводила глаз со своих родителей. Супруга Хофмейстера в трусах проползла на четвереньках по полу, добралась до раковины, уцепилась за нее и поднялась на ноги. Одна щека у нее была красной, а другая — темно-красной, почти синей.

— Все в порядке, Тирза, — быстро сказал Хофмейстер и шагнул к ней.

Она не шевелилась и смотрела на него, можно сказать, почти равнодушно, только прижимала к себе ослика.

— Не бойся, Тирза. Никогда ничего не бойся. Мы с мамой просто играли.

3

Он брился. Быстро, но тщательно. Время от времени проводил рукой по лицу, проверяя, не пропустил ли где-нибудь щетину. При таком свете видно было не очень хорошо, так что лучше было перестраховаться.

Суши и сашими были готовы. Он закупился с запасом; Хофмейстер был готов к гостям с хорошим аппетитом. Как обычно, перед такими мероприятиями его охватывал страх, что еды не хватит, что люди уйдут домой голодными или скажут потом: «У Хофмейстеров на всем экономят». На всякий случай он купил еще и сардин. Попозже вечером, когда праздник будет уже в разгаре, Хофмейстер собирался пожарить их с чесноком. Просто, но вкусно. Он часто готовил так рыбу летними вечерами, и это всегда был успех.

В отражении в зеркале он увидел, как по коридору прошла его супруга, все еще в халате.

Через час появятся первые гости. Те, кто приходят пораньше, потому что не хотят оставаться допоздна, и вопреки своим благим намерениям зависают дольше всех и отправляются по домам только в четыре утра с пятнами на рубашках, с трудом открывая замки на велосипедах. Это такое приятное спокойное чувство — смотреть, как молодежь постепенно пьянеет. Их судорожные попытки казаться взрослыми, напрасные усилия притворяться тем, кем не являешься и — теперь он это знал — никогда не станешь. Эти их попытки успокаивали Хофмейстера.

Он умылся, внимательно проверил, чтобы возле ушей и носа не осталось пены, и отправился искать рубашку с галстуком. Несколько секунд простоял в спальне у платяного шкафа с галстуком и рубашкой в руках, глядя на супругу, которая рылась в своих шкафах, где до сих пор висели ее платья. Потом решил: галстук не нужен.

Это был праздник Тирзы, когда-то такие называли домашними вечеринками. На вечеринках нужно быть без галстука, даже если ты отец виновницы торжества и даже если на него приглашены учителя. Не все ее учителя, разумеется. Он разрешил Тирзе самой решить, кого приглашать, а кого нет. Это был ее вечер. Ее прощание с гимназией, с подростковым возрастом, как знать, может, и с Амстердамом, и с ним, Йоргеном Хофмейстером, ее отцом, который почти завершил