Полет сокола - Дафна Дю Морье

При звуке поворачиваемого в замке ключа мы все устремились к тронному залу. Двустворчатые двери широко распахнулись. Стоявший у входа студент — я решил, что это студент, — проверял пропуска. Должно быть, он выдержал испытание по физической подготовке. Он был сухощав, с резкими чертами лица и напоминал мне одного профессионального футболиста из Турина. Возможно, если бы мы повели себя как-то не так, председатель художественного совета привлек бы его в качестве вышибалы.

Через тронный зал мы направились в комнату херувимов, откуда доносились приглушенные голоса. Атмосфера стала еще больше походить на атмосферу папской аудиенции. У входа в комнату херувимов стоял еще один досмотрщик. Он отобрал у нас пропуска. Я почувствовал себя несколько обделенным — пропуска, как и знаки различия, придают некий статус. Затем я с удивлением увидел, что электрический свет в комнате херувимов выключен. Комната освещалась факелами, которые отбрасывали чудовищные тени на потолок и шафрановые стены, придавая всему мрачную, жуткую таинственность, пробуждающую образы средневековья и в то же время странно волнующую. В бесценном камине, во времена моего отца священном и неприкосновенном, пылали огромные поленья. Извивающиеся языки пламени словно магнит притягивали взгляд.

Отбрасывая тени на потолок, факелы и пламя камина почти не освещали наших соседей, отчего было невозможно отличить гостей от хозяев. Все выглядели молодыми, почти все были мужчины. Казалось, что несколько молодых женщин присутствуют здесь из милости.

Огромная комната постепенно заполнялась людьми, но толпы не было, и когда мои глаза привыкли к свету факелов, я увидел, что мы и те из собравшихся, кого, видимо, допустили сюда впервые, в нерешительности собрались группами, в то время как остальные ходят свободно и уверенно, пересекают просторную комнату и изредка поглядывают на нас с вялым и слегка презрительным любопытством завсегдатаев этих покоев.

Но вот стоявший у входа человек закрыл дверь. Повернулся к ней спиной и застыл с бесстрастным лицом, скрестив руки на груди. Мгновенно наступила тишина. У кого-то из женщин сдали нервы, она истерически хихикнула, но ее спутники тут же ее одернули. Я бросил взгляд на Карлу Распа. Она протянула руку, схватила меня за пальцы и судорожно сжала их. Ее безмолвное напряжение передалось мне, и я почувствовал себя в ловушке. Если бы здесь кто-нибудь страдал клаустрофобией, для него не было бы исхода.

Дверь в спальню герцога, до того закрытая, широко распахнулась. На пороге появился мужчина; по обеим сторонам от него, подобно телохранителям, шли по восемь молодых людей. Едва войдя в комнату, он в знак приветствия протянул вперед руку, и все собравшиеся, отбросив неловкость, тесня друг друга, бросились ему навстречу — каждый стремился в числе первых удостоиться его рукопожатия. Карла Распа с сияющими глазами, забыв обо мне, тоже бросилась в очередь.

— Кто это? — спросил я.

Она не услышала моего вопроса. Она уже была далеко. Но стоявший рядом молодой человек бросил на меня удивленный взгляд и сказал:

— Как, вы не знаете? Это же профессор Донати. Председатель художественного совета.

Я отступил в тень, подальше от света факелов. Фигура в сопровождении телохранителей приближалась. Слово — одному, улыбка — другому, похлопывание по плечу — третьему… и ни малейшей возможности вырваться из шеренги, ни малейшей возможности бежать: напор стоящих за мной влек меня вперед и вперед. Сам не зная как, я вновь оказался рядом с моей спутницей и услышал ее слова:

— Это синьор Фаббио. Он помогает синьору Фосси в библиотеке.

Он протянул мне руку и сказал:

— Прекрасно, прекрасно. Очень рад вас видеть, — и, едва взглянув на меня, проследовал дальше.

Карла Распа о чем-то взволнованно заговорила с соседом — слава Богу, не со мной. Для меня разверзлась могила. Возопили небеса. Христос вновь восстал во всем величии своем. Вчерашний незнакомец с виа деи Соньи — отнюдь не призрак, и если бы я все еще осмеливался сомневаться, одного имени было бы достаточно, чтобы в этом убедиться.

Председатель художественного совета. Профессор Донати. Профессор Альдо Донати. Протекшие двадцать четыре года придали солидность фигуре, уверенность походке, высокомерный наклон головы; но высокий лоб, большие темные глаза, чуть скривленный рот и голос, теперь более глубокий, но с небрежной, той же небрежной интонацией — все это принадлежало моему брату.

Альдо жив. Альдо восстал из мертвых, и мир… мой мир рушился.

Я повернулся лицом к стене и вперил взгляд в гобелен. Я ничего не видел, ничего не слышал. По комнате ходили люди, они разговаривали, но даже если бы у меня над головой гудели тысячи самолетов, я бы их не услышал. Один-единственный самолет двадцать два года назад, да, двадцать… два года назад все-таки не упал — вот все, что имело для меня значение. А если и упал, то не сгорел, а если и сгорел, то летчик выбрался из него целым и невредимым. Мой брат жив. Мой брат не умер.

Кто-то коснулся моей руки. Это была Карла Распа. Она спросила:

— Что вы о нем думаете?

Я ответил:

— Я думаю, он бог…

Она улыбнулась и, подняв руку, прошептала:

— Так же думают и все они.

Я прислонился к стене. Я весь дрожал и не хотел, чтобы она это заметила. Больше всего я боялся, что пошатнусь, упаду, привлеку к себе внимание и Альдо увидит меня при всех. Потом… да, потом… Но не сейчас. Я был не в силах думать, строить планы. Я не могу, не должен выдать себя. Но эта дрожь… как ее унять?

— Проверка окончена, — шепнула мне Карла Распа. — Он собирается говорить.

В комнате было только одно сиденье — высокий, с узкой спинкой стул пятнадцатого века; раньше он обычно стоял перед камином. Один из телохранителей выступил вперед и поставил стул в центре комнаты. Альдо улыбнулся и сделал знак рукой. Все уселись на пол; некоторые прислонились спиной к стене, остальные сгрудились в кучу поближе к оратору. Свет факелов по-прежнему отбрасывал тени на потолок, но теперь они стали еще более причудливыми. Я не мог определить, сколько нас собралось — человек восемьдесят, сто или больше. В камине играли языки пламени. Альдо сел на стул, и я сделал отчаянную попытку унять дрожь в руках.

— Этой весной исполняется пятьсот двадцать пять лет, как жители Руффано убили своего герцога, — начал Альдо. — Ни в путеводителях, ни в официальной истории пятнадцатого века вы не найдете описания того, каким способом он был умерщвлен. Как видите, даже в то время цензоры приложили руку для сокрытия правды. Разумеется, я имею в виду Клаудио, первого герцога Руффано по прозвищу Сокол, которого люди возненавидели и отвергли, потому что боялись. Почему они боялись его? Потому что он обладал даром читать в их душах. Их мелкая ложь, гнусная хитрость, соперничество в делах торговли и коммерции — ведь все жители Руффано только и думали, как бы обогатиться за счет голодающих крестьян, — вызывали справедливое осуждение Сокола. Они ничего не понимали ни в искусстве, ни в культуре, и это в тот век, когда начинала брезжить заря Возрождения. Епископ и священники объединились с дворянством и купцами, чтобы держать народ в почти животном невежестве и всеми возможными средствами препятствовать начинаниям герцога.

При своем дворе он собрал незаурядных молодых людей — происхождение не имело значения, если они были умны и обладали развитым интеллектом. Благодаря своему мужеству, силе рук и беззаветной преданности искусству во всех его областях они представляли собой элиту, если угодно, назовите их фанатиками. Пример этих молодых людей подобно яркому пламени факела освещал все герцогства Италии. Надо всем царило искусство; галереи, наполненные прекрасными вещами значили больше, чем банкирские дома; бронзовые статуэтки ценились выше, чем рулоны ткани. Для этого герцог повысил налоги — купцы отказывались их платить. Он устраивал при дворе турниры и состязания в рыцарской доблести, чтобы тренировать молодых придворных — народ поносил его и называл распутником.

Прошло пятьсот двадцать пять лет, и я уверен, что настало время вернуть герцогу его доброе имя. Точнее, воздать должное его памяти. Вот почему, коль скоро в отсутствие ректора синьора Бутали, которого все мы глубоко чтим и уважаем, на мою долю выпала организация фестиваля этого года, я решил инсценировать восстание жителей Руффано против непонятого ими их господина и владыки Клаудио, первого герцога, того, кого все они называли Соколом.

Альдо сделал паузу. Такие паузы я хорошо знал. В прошлом он пользовался ими, когда мы лежали рядом в нашей общей спальне и он рассказывал мне какую-нибудь историю.

— Некоторые из вас, — продолжил Альдо, — об этом знают. У нас уже было несколько репетиций. Вы должны помнить, что полет Сокола — так названы торжества этого года и именно так Клаудио ушел из жизни — никогда прежде не инсценировался и никогда больше не будет инсценироваться. Я хочу, чтобы он навсегда остался в ваших душах и в памяти тех, кто его увидит. Все, что до сих пор происходило на наших фестивалях, — ничто в сравнении с этим. Я хочу поставить величайший спектакль, какой когда-либо видел наш город. Поэтому мне надо больше добровольцев, чем в прошлые годы.