Короленко - Георгий Миронов

— Никакого толку не будет, — сурово сказал Владимир Галактионович. — Дело не в том или другом царе, а в тех или других порядках. Убьют одного царя — другой будет, и еще неизвестно, лучший ли.

На следующий день Владимир Галактионович с газетами отправился в починок Шмыриных, поместному Дураненков, к недавно привезенной ссыльной Улановской — знакомиться, несмотря на запрет урядника.

Починок стоял над обрывистым берегом. Короленко поднялся по тропинке, постучался в избу. Ответа не было.

— Заходи, Володимер, — крикнула со двора Дураненкова дочка Дарьюшка, — она у нас, я ее сейчас тебе покличу!

В избе было настолько холодно, что вода в кружке заледенела. На лавках, полках лежали книги, на стене висело католическое распятие. «Наверное, благословение матери». На полатях аккуратно подоткнутая постель, пол чисто вымыт.

Отворилась дверь, и в избу вбежала невысокая белокурая сероглазая девушка, румяная, круглолицая, оживленная. Владимир Галактионович протянул обе руки незнакомому товарищу по судьбе. Просто, по-товарищески поздоровались, сели, рассматривая друг друга. Эвелине Людвиговне на вид было не больше двадцати лет. «Еще моложе нашей Машинки». Помолчали немного, и вдруг оба заулыбались. Посыпались расспросы, отрывочные рассказы. Перебивая один другого, старались побольше выспросить и рассказать поскорее все бывшее с ними в последние трудные месяцы.

Девушка попала в места столь отдаленные совершенно неожиданно. Вообще высокий чин государственной преступницы она не заслужила. Училась в Петербурге на фельдшерских курсах, зубрила, «вертелась» среди молодежи — танцы, вечеринки. Даже желания совершить что-нибудь запрещенное не было. Уже сидя в тюрьме, узнала, что сбор с одной из вечеринок предназначался на помощь ссыльным и заключенным. Мама хочет просить, умолять, хлопотать, молится за нее пану Иисусу Христу. Что касается ее самой — она больше полагается на Шевченко. Когда читаешь его стихи, рассеивается тоска и страх перед лесами, страшными лесными людьми.

Владимир Галактионович слушал молча. Сердце то наполнялось гордостью за эту не павшую духом девушку, то сжималось от боли. Далеко, в каменном Петербурге, мечется в тоске одинокая старушка. Кто ответит за материнское горе, за слезы — пролитые и невыплаканные?..

Попала сначала в Пудож, а оттуда в Починки — за демонстративную отлучку из города с другими ссыльными и нанесения оскорблений начальству: бросали собранные грибы в полицейских.

Владимир Галактионович уже слышал о «грибном бунте». Особенно заинтересовало его то обстоятельство, что крестьяне по приказу исправника тащили своих заступников в полицию.

— Вы кощунствуете, считая этих людей — народом, — сказала Улановская.

— Я не согласен с вами, Эвелина Людвиговна. Кого же тогда следует считать истинным народом? — живо возразил ей собеседник. — Где искать его подлинное мнение, его взгляды, его надежды?

И есть ли уже такое сложившееся народное мнение? Где, наконец, та грань, которая отделяет подлиповца или бисеровца от истинного народа?..

Все эти вопросы особенно волновали Владимира Галактионовича последнее время. Он встречал даже в этих суровых краях замечательно яркие искорки талантов. Девочка из глухого починка пришла, чтобы послушать его, чужедальнего грамотного человека, и сама читала ему нараспев полузабытые старинные сказы. Да что там далеко искать! Гавря, его хозяин, мужичонка вздорный и с ленцой, преображается, когда в споре прибегает к помощи ярких образов, сравнений, поговорок, пословиц. В этом народе словно светит, горит и не может никак пробиться наружу что-то яркое, сильное и неистребимое. Видно, время еще не приспело.

Улановская не ответила. Она еще не нашла правильного решения трудных вопросов. Она просила приходить нового товарища почаще.

Об этих посещениях прослышал урядник. Вдобавок ему удалось узнать, что ссыльный Короленко самовольно отлучался из Починок. Трудно было мстительному и злобному человеку отказаться от удобного случая избавиться от строптивца.

4 декабря 1879 года был подан глазовскому уездному исправнику Петрову конно-полицейского урядника 140-го участка Кондратьева рапорт о самовольной отлучке состоящего под надзором полиции политического ссыльного Владимира Короленко — из места жительства в село Бисерово (Владимир Галактионович покупал там сапожный товар).

14 декабря последовал рапорт глазовского исправника Петрова вятскому губернатору, в котором испрашивалось разрешение о передаче протокола о самовольной отлучке Короленко мировому судье для наложения меры взыскания, каковая определялась по закону в один месяц тюремного заключения.

23 декабря губернатор Тройницкий доносил министру внутренних дел о том, что при самовольных отлучках ссыльный Владимир Короленко легко может сделать побег. Поэтому губернатор почтительнейше испрашивал разрешения на применение к Владимиру Короленко высочайшего повеления от 8 августа 1878 года о высылке политических ссыльных за покушение на побег или за совершение оного в Восточную Сибирь.

15 января 1880 года секретным отношением министра внутренних дел Макова на имя вятского губернатора признавалось необходимым — по соглашению с главным начальником Третьего отделения — дворянина Владимира Короленко выслать на основании высочайшего повеления в Восточную Сибирь за побег из назначенного ему места жительства.

И урядник, и исправник, и губернатор, и министр шли на сознательную фальсификацию, на явный подлог: самовольная отлучка — проступок, который в худшем случае мог караться месяцем тюрьмы, — превратилась по мере движения к «верхам» в побег — и здесь уже «закон был ясен».

Вследствие этого 26 января два жандарма отправились из Вятки в Березовские Починки с четко сформулированным приказом.

Владимир Галактионович, разумеется, ни о чем не подозревал.

Его разбудили среди ночи. В глаза ударил свет лучины. У стола стояли два вооруженных жандарма из Вятки с предписанием немедленно доставить его в город.

Как и в Глазове, гонимого властями человека провожали из Починок добрыми пожеланиями и слезами, долго махали вслед удалявшемуся возку.

— Езжай через Дураненков двор, — тихо сказал Владимир Галактионович ямщику.

Подъехали. Он быстро соскочил с саней, взбежал на крылечко.

— Эвелина Людвиговна, отворите, это я, и не один.

Вместе с ним втиснулся младший жандарм.

— Увозят. Пришел попрощаться…

Он едва сумел сунуть ей записную книжку, некоторые письма, которые не должны были попасть в жандармские руки.