Иван III - Николай Борисов

«Белевщина» срезала цвет московского воинства. Источники пестрят именами знатных воинов, павших в этом побоище. Воодушевленные своей фантастической победой, татары могли теперь нагрянуть и под стены Москвы. В этой ситуации Василий II поспешил заключить договор о взаимопомощи с тверским князем Борисом Александровичем, обязуясь отказаться от каких-либо претензий на его владения.

Согласно некоторым источникам, после победы под Белевом Улу-Мухаммед пошел по Оке к Волге. Там он обосновался несколько выше устья Камы. Некоторые историки считают этот эпизод началом Казанского ханства. Другие полагают, что хан никуда не уходил из полюбившегося ему Белева. Как бы там ни было, летом 1439 года Улу-Мухаммед решил свести счеты с москвичами. Стремительным броском он привел свою орду к стенам московской крепости. 3 июля началась ее осада (37, 87).

Не рискнув вступить в сражение, Василий II оставил столицу на попечение своих воевод, а сам уехал в недоступные для татар заволжские леса. Едва ли кто-то мог прямо упрекнуть его в трусости. Ведь точно так же поступил в 1382 году сам Дмитрий Донской, бежавший от нашествия Тохтамыша, а в 1408 году — Василий I, уходивший от нашествия Едигея. Однако и воинской славы этот побег Василию II, конечно, также не прибавил…

Оборону Москвы великий князь поручил литовскому князю Юрию Патрикеевичу, сыну князя Патрикея Наримонтовича, выехавшего на московскую службу в 1408 году. Прямой потомок великого Гедимина, Юрий удостоился чести породниться с московской династией. Василий I дал ему в жены свою дочь. Василий II, по-видимому, всецело доверял своему шурину и поручил ему ответственный пост московского наместника.

Храбрый Гедиминович оказался на высоте положения.

Десять дней татары безуспешно пытались взять Москву. Однако, как и в 1408 году, при нашествии Едигея, белокаменная крепость, выстроенная еще Дмитрием Донским, осталась неприступной. Опустошив окрестности города и уведя множество пленных, орда Улу-Мухаммеда отошла на юг, в верховья Оки.

Великий князь после ухода татар вернулся из Заволжья и обосновался в Переяславле-Залесском. Сюда он вызвал на совещание своих кузенов — Дмитрия Шемяку и Дмитрия Красного. Оба они, судя по молчанию источников, не принимали участия в обороне Москвы. Желая задобрить Юрьевичей, Василий II поручил младшему из них временно управлять Москвой, «а сам поживе в Переславли и в Ростове до зимы, бе бо посады пождьжены от татар, и люди посечены, и смрад велик от них» (29, 150). Трудно понять, чем продиктована была эта поразительная фраза: простодушным натурализмом бесстрастного свидетеля событий — или скрытым презрением к правителю, не пожелавшему вернуться в разоренную по его же вине столицу из-за смрада разлагавшихся в июльскую жару непогребенных тел?

(Сокровенное значение того или иного замечания летописца часто раскрывается лишь в контексте всего летописного текста. В данном случае следует иметь в виду, что несколькими страницами выше в той же самой Ермолинской летописи содержится описание совершенно иного поведения Дмитрия Донского в сходной ситуации. В 1382 году полчища хана Тохтамыша разорили Москву. После ухода татар Дмитрий с двоюродным братом Владимиром Серпуховским немедленно вернулся на пепелище. «По сем же прииде князь велики и князь Володимер на Москву и видеша град пожьжен, а церкви разорены, а трупиа мертвых многа суща вельми, и многы слезы излияша, и повелеша телеса мертвых погребати, и даваша от 80 мертвецов по рублю, и выиде того 300 рублев» (29, 129). Сопоставление напрашивалось само собой. Благородство Дмитрия Донского, оплакивающего общее горе и на свой счет погребающего погибших, — и брезгливое равнодушие к новой трагедии его жестокосердного внука.)

В рассказ о нашествии Улу-Мухаммеда вставлено еще одно жуткое известие: «Того же лета князь великы Григорья Протасьевича поймав, и очи вымал» (29, 150). Из этих мелочей и обмолвок в Ермолинской летописи незаметно складывается мрачный образ великого князя Василия II — жестокого и коварного правителя, чуждого воинской доблести.

Впрочем, нельзя забывать, что в целом ряде летописей той эпохи (включая и Ермолинскую) отразился взгляд на события врагов Василия II и Ивана III. Их суждения и построения могут быть не менее тенденциозными, чем славословия официальных придворных летописцев.

В сумраке монастырской кельи писалась бесконечная книга Истории. И время от времени чья-то невидимая рука переворачивала уже исписанные страницы, открывая новые, пока еще чистые… Новые люди приходили в мир, требовали себе места под солнцем, вытесняли из жизни поколения отцов и дедов, чтобы со временем разделить их участь.

Осенью 1437 года княгиня Мария Ярославна родила первенца-сына, нареченного в крещении Юрием. Теперь 22-летний Василий II должен был думать не только о том, как сохранить власть над Русью, но и как передать ее собственному сыну. Однако маленький Юрий прожил лишь около трех лет. Смерть унесла его в январе 1440 года. В утешение Бог послал скорбящим родителям другого сына — Ивана…

Вслед за кратким сообщением о рождении у Василия II сына Ивана на странице летописи — словно выцветшее пятно засохшей крови. «Тое же весны Федко Блудов Сука Василья убил да Ивана Григорьевича Протасьева утопил. Того же лета и самого Федка, поймав, повесили на Коломне на осокори» (29, 150). Что стояло за этой чередой убийств — летописец не объясняет. Но надо же было такому мрачному сообщению оказаться рядом с благой вестью о рождении наследника престола…

Младенцу Ивану не исполнилось и года, когда московский двор был потрясен странной и жуткой кончиной младшего из галицких князей — Дмитрия Красного. Мимо этой средневековой истории не мог пройти Н. М. Карамзин, пересказавший летописи в следующих словах: «Меньший брат, Димитрий, скоро умер в Галиче, достопамятный единственно наружной красотою и странными обстоятельствами своей кончины. Он лишился слуха, вкуса и сна; хотел причаститься Святых Тайн и долго не мог, ибо кровь непрестанно лила у него из носу. Ему заткнули ноздри, чтобы дать причастие. Дмитрий успокоился, требовал пищи, вина; заснул — и казался мертвым. Бояре оплакали князя, закрыли одеялом, выпили по нескольку стаканов крепкого меду и сами легли спать на лавках в той же горнице. Вдруг мнимый мертвец скинул с себя одеяло и, не открывая глаз, начал петь стихиры. Все оцепенели от ужаса. Разнесся слух о сем чуде: дворец наполнился любопытными. Целые три дня князь пел и говорил о душеспасительных предметах, узнавал людей, но не слыхал ничего, наконец действительно умер с именем Святого: ибо — как сказывают летописцы — тело его, через 23 дня открытое для погребения в московском соборе Архангела Михаила, казалось живым, без всяких знаков тления и синеты» (89, ПО).