Яма слепых - Антонио Редол

Отец никак не мог понять сына, когда случалось ему видеть Антонио Лусио сидящим около шкипера судна, готового к отплытию, или помогающим забрасывать петли канатов при швартовке. Его невеста Мария Луиза выглядела какой-то неживой куклой рядом с этим живчиком — Флориндой, будучи в то же время такой величавой красавицей, хоть и щупловатой. А потом эти волосы белокурые и глаза голубые, а руки, руки с длинными пальцами, всегда очень выразительными, доверительно сообщавшими то, что должно быть понятным мужчине, на долю которого досталась такая женщина.

Разговаривая с Мигелом о поденщице, жившей с Зе Каретником, Антонио Лусио уподобился поэту, сказав: «Крестьянка — это скала, а рыбачка — облако: что-то непостоянное, но всегда живое. Скажи я тебе вот так просто, что Флоринда — это морское облако, ведь ни ты, да и никто другой не поймет, что я в это вкладываю. А все потому, что это трудно понять, но такой мне она кажется. Морская волна не подходит, потому что она и облако и море в одно и то же время…»

Он был заворожен Флориндой, точно благодаря ей надеялся освободиться от той вялой жизни, которую вел и которая не подходила ему с его экзальтированным характером. И он тут же, как только отец уезжал из имения, отправлялся к рыбакам поселка, где наслаждался положением сеньора, хозяина земель, который братается с теми, кто от него зависит. Этого он, правда, не понимал. И к лучшему для себя.

Он участвовал в их танцах, однажды даже в пылу тираны [Бразильский народный танец.] разулся и танцевал босой. Пристрастился он и к игре на моряцкой гитаре, беря уроки у старого рыбака Рендейро. Рыбаки кружились вокруг бренчавшего на гитаре Антонио Лусио, смеялись и дозволяли ему крутить любовь с Флориндой, но у дверей ее дома, поскольку мать ее вечерами плела нити для сетей… И он оставался с Флориндой до глубокой ночи, наслаждаясь тем, что у всех на глазах предлагали ему ее руки.

Большинство сдержанных и покладистых рыбаков радовалось привязанности землевладельца, находя его компанию если не выгодной, то приятной — ведь они общались с тем, кто при желании мог облегчить фрахт или избавить от докучливых властей муниципалитета. Неплохо иметь друзей даже в аду… И как раз Шико Молейро поддерживал с ним особо добрые отношения, так как именно благодаря вмешательству Антонио Лусио ход делу о его драке, чуть не дошедшей до поножовщины с одним посыльным, дан не был. Потом Шико Молейро, правда преувеличивая, говорил, что избежал двух лет ссылки в Африку, чем вполне могло кончиться.

Однако некоторые старухи не одобряли вольностей сынка Диого Релваса с Флориндой, их поддерживали многие ревнивые парни и те, кто был связан с приказчиками и рабочими поселка — людьми, настроенными республикански, всегда готовыми поругать дворян, богачей и священников. «Вот попомните, — говорила Ана Жингинья, — как-нибудь дело дойдет до того, что барчук плеснет нам помои, а один из наших внуков будет вынужден их хлебать». Но эта оппозиция не была явной: все кончалось осуждающими перешептываниями и взглядами или в крайнем случае прекращением танцев, когда верхом на лошади или в коляске появлялся Антонио Лусио.

В тот же раз, когда бог, видя кривду, рассудил по правде, Антонио Лусио приказал заложить серую кобылу в черную легкую коляску на высоких желтых колесах и отправился под щелканье кнута, которым он орудовал с показным блеском циркового укротителя, к Флоринде. Он ехал потанцевать, что стало делом обычным; там, взяв гитару в руки, он бренчал на ней: «О тростник, королевский тростник, // кто тебя сюда несет, // если я тебя срублю, // кто тебя тогда спасет…», щедро бросая проигранные ему приором деньги за пущенные по кругу бутылки вина, за что и поплатился, так как в эту ночь девушки ему только и подносили, уверяя, что будут очень обижены, если барин пренебрежет их подношением.

О тростник, королевский тростник,кто тебя сюда несет…

А получив от ворот поворот — Флоринда в тот вечер отвергла его ухаживания, — уехал с рыбаками петь серенады на улицах поселка. Это оказалось для него роковым. Ведь только в пять утра серая кобыла привезла его, спящего на облучке коляски, к воротам имения, Жоакин Таранта с трудом растолкал его и, попросив Атоугию помочь, перенес в дом. Однако пришел в себя Антонио Лусио только к полудню, когда на пороге его комнаты с напоминанием, что его ждут за обеденным столом гувернер и падре Алвин, появился Мигел Жоан. Едва Мигел это вымолвил, как принялся безудержно хохотать, хлопая себя по бедрам и подпрыгивая. К-акая муха его укусила? Встревоженный и все еще смурной, Антонио Лусио не мог ничего понять и только сказал:

— Во рту у меня будто эскадрон ночевал.

— Антонио, а ты уже видел себя в зеркале? (И смеялся, смеялся.) Пойди-ка посмотри…

Шалопай подошел к зеркалу, скорчил рожу, ощупал лицо и стал искать то, чего теперь на лице не было.

— Кончай свой дурацкий смех! — зло заорал он.

Антонио Лусио желал осознать случившееся, ворошил затуманенную вином память, которая никак не хотела подсказать ему, где же это он потерял кончик своего левого уса, такого великолепного и такого рыжего. И понял, что стал мишенью насмешек, и не кого-нибудь, а рыбаков.

— Кто этот сукин сын?! Исполосую… Честное слово, исполосую!…

Теперь Мигел уже смеялся про себя, вернее, посмеивался, вспоминая те долгие часы, которые брат отдавал тщательному уходу за этим обязанным внушать почтение волосяным покровом, и понимал замешательство брата, которому необходимо будет давать объяснения отцу по этому поводу, когда тот вернется из Испании, отцу, да и всем домочадцам, которые тут же заметят исчезновение уса.

— Уж отрезали бы оба сразу… А я-то считал их своими друзьями…

— Может, это Флоринда…

— Не впутывай сюда Флоринду, сделай милость.

Он чувствовал, что от злости готов расплакаться, расплакаться или исполосовать кнутом любого, кто осмелится над ним смеяться! Тут он с тревогой вспомнил о лежавших в его кармане деньгах, полез в карман, но денег не обнаружил, а обнаружил бумагу с каракулями. Бумагу он протянул брату, и тот прочел: «Пока ус. Но у нас найдутся ножи, чтобы поскоблить ими богачам и кишки!» И чуть ниже более крупными буквами: «Да здравствует Республика!»

Прочтя это откровение, они посмотрели друг на друга с ужасом, точно увидели поросшие сосновым лесом воды Тежо или поднявшихся в воздух благодаря выросшим крыльям отцовских быков, которые с приходом осени взяли курс на север Африки. Однако о чем думают, и думают ли вообще, городские власти и эти «ищейки» — агенты тайной полиции!… Отец всего этого не знает, и нужно бы ему все это рассказать, говорил Мигел Жоан.

— Да ты дурак! Может, и о белом призраке, в которого стреляли, ему тоже расскажешь?

— Но это ведь куда серьезнее…

Да, они оба вынуждены были признать, что серьезнее, и намного; и отец был прав, не очень-то доверяя поселковой черни. Неблагодарные! Хотя, конечно, всех мерить одной меркой нельзя, но если уж масонская болезнь поразила рыбаков, в общем-то таких скромных и набожных, чего же можно ждать от всех остальных? В этот момент оба брата считали, что они в кольце врагов, и пришли к решению о необходимости пригласить для разговора падре Алвина, чтобы почувствовать себя поспокойнее.

Глядя на пострадавшего, старый духовник улыбался, получая удовольствие от так быстро последовавшего возмездия. И все же он их успокоил, сказав, что монархия крепка и способна посадить в тюрьму или сослать в Африку любую сволочь и он сам приложит все усилия, чтобы довести случившееся до сведения местных властей, и попросит, конечно же, держать в секрете от Диого Релваса этот пример неуважения к его сыну. Это ведь оскорбление, прямая угроза.

И тут же заботливо предложил свои услуги Антонио Лусио, намереваясь подровнять кончик другого уса, что и сделал с совершенством цирюльника, чиркая ножницами. Пострадавший был вне себя.

— Ну избили бы меня, ну изодрали бы в клочья одежду, но это — это утонченная жестокость…

— Да, действительно утонченная, — поддержал священник, — тем более что усы — символ. Если бы не ваш отец, стоило бы обратиться в трибунал с жалобой на этих мерзавцев.

— Это слишком, падре Алвин, — включился Мигел.

— Умысел — вот что важно, молодой человек.

Именно умысел был важен, когда полицейские ищейки стали разнюхивать в рыбачьем квартале, кто же в ту ночь был вместе с наследником Диого Релваса. Заподозренных поволокли в муниципалитет и приперли к стене угрозами и оплеухами да еще обещанием упрятать за решетку, если они проговорятся там, на воле, что тут творится. «Так где вы спрятали кончик уса сеньора Антонио Лусио Вильяверде Релваса?! Кто его отрезал? Если чистосердечно признаетесь, ничего вам не будет, но если… если будете молчать, все кончится большой неприятностью».

Когда Диого Релвас вернулся в имение, расследование уже шло не так бурно, но один из рыбаков, измученный допросами, ручаясь за невиновность подозреваемых, пожелал рассказать все хозяину. Тогда падре Алвин тут же приказал освободить всех, согласовав прежде с Антонио Лусио, который решил объяснить отцу, что дерзнул переменить фасон усов без его ведома, так как брадобрей спалил ему кончик левого очень горячими щипцами. Ослепленный успехом своего скота на королевской корриде, Диого Релвас поверил объяснению сына, а старый приор продолжал наслаждаться местью Иова, книге которого посвящал все свои часы досуга, подчеркивая карандашом особо значимые пассажи.